И Соколов увидал: старец плачет. У сыщика у самого едва не навернулись слёзы. Он обнял Распутина, перекрестился на образ и сбежал по лестнице чёрного хода — как пришёл. Подумал: «Такой влиятельный человек, к миллионам прикосновенный, а живёт чуть не в трущобе. И денег спроси, больше трешника в доме не найти. Истинно святой! Когда я с Гришей приятельство завёл, совсем другого мнения о нём был, гораздо хуже думал. Да, необычайной, прекрасной он души человек».

Соколов вышел на Невский, решил: «Встречусь-ка я с Пуришкевичем! Скажу, что знаю о его замыслах. И пообещаю: если с головы Распутина хоть волосок падёт, то я ему, Пуришкевичу, голову оторву!»

Соколов отправился прямиком в Думу. Там швейцар сообщил:

— А Владимир Митрофанович секунд назад ушедши, прямо перед вами в коляску сели и покатили… Где живёт он в Петрограде? Откеля мне знать? Где-то, говорят, на путях, в вагоне.

— Хорошо, заеду завтра! — сказал сыщик.

…Этому намерению сбыться было не дано.

Роковой срок подошёл — вечер шестнадцатого декабря.

Юсупов ещё загодя сделал в подвале ремонт, устроил тут столовую, повесил картины, в ниши поставил китайские вазы, на пол бросил ковры, возле стола — шкуру белого медведя.

Когда читаешь мемуары Юсупова, то делается ясно: они написаны лишь для того, чтобы хоть как-то смыть с себя клеймо убийцы, благородством помыслов объяснить злодейство. Да и писал он их глубоким стариком, многое забывшим.

Иное дело — дневник Пуришкевича. Уже через несколько часов после убийства, находясь в пути к фронту, он так писал о подготовке к преступлению: «Юсупов передал доктору Лазаверту несколько камешков с цианистым калием, и последний, надев раздобытые Юсуповым перчатки, стал строгать яд на тарелку, после чего, выбрав все пирожные с розовым и шоколадным кремом и отделив их верхнюю половину, густо насыпал в каждое яду…

Мы поднялись в гостиную. Юсупов вынул из письменного стола и передал Дмитрию Павловичу и мне по склянке с цианистым калием в растворённом виде, каковым мы должны были наполнить до половины две из четырех рюмок, стоявших внизу в столовой…»

Лазаверт стянул перчатки, бросил их в горящий камин.

— Чтобы вещественных доказательств не было!

Тут же из камина потянул отвратительный запах. Лазаверт спросил:

— Феликс Феликсович, не пора ли вам к старцу ехать?

— Распутин сказал, что его охрана разъезжается ровно в двенадцать, так что самый раз, с Богом. Я сегодня и в церковь сходил, свечи поставил за благополучный исход нашего дела. Откройте окно, дымно тут…

Юсупов отправился домой к Распутину, на Гороховую, 64. Чтобы ни с кем не столкнуться, поднялся по чёрной лестнице — для прислуги, кучеров, истопников. Постучал, двери открыл сам Распутин. Якобы в порыве сердечности Юсупов звонко поцеловал старца в уста.

Распутин подозрительно взглянул на гостя:

— Ну и целуешь ты меня, милый! Не иудино ли сие лобзание, а?

Юсупов смутился, но пробормотал:

— Как можно, святой отец!

Распутин вздохнул:

— Эх, в нынешние времена всё можно. То, что прежде было бесстыдным, нынче стало делом обычным и почтенным. Извратился народ. Знать, времена последние наступают. А у меня последние дни на сердце словно кошки скребут, так муторно. Кроме Ирины, точно у тебя никого нет?