Соколов из министерства направился на Гороховую, 64.

Чтобы не попасться на глаза филёрам, которые вели наблюдение за посетителями Распутина, прошёл проходным двором и поднялся по чёрному ходу. Распутин, увидав нежданного гостя, обрадовался:

— Здравствуй, милый! Как хорошо сделал, что зашёл. Сейчас вместе с тобой обедать будем. Щи с кислой капусткой любишь? И селёдочка залом найдётся, и грибки солёные. Ну, снимай шинель. Как же я тебя люблю, граф!

В это время из дверей гостиной выскочила красавица Дуняшка — дочь Распутина. Она охнула:

— Ой, сам граф знаменитый пожаловал! — и побежала распорядиться на кухню.

Обед был простым и вкусным. Соколов не спешил сообщать дурную новость. Он знал: Пуришкевич — человек серьёзный, он люто ненавидит старца и на преступление пойти может. После обеда вдвоём удалились в знакомую комнатушку Распутина. Тут сыщик когда-то познакомился с Верой фон Лауниц. Подумал: «Минуло меньше трёх лет, а событий столько — на десятилетие хватит!»

Соколов сказал:

— Григорий Ефимович, ты в каких отношениях с Пуришкевичем?

— Это который в Думе про меня мерзости вякает? Да его в глаза ни разу не видел.

— И хорошо, постарайся и впредь с ним не встречаться. Он задумал на тебя дурное…

— Убить, что ль?

— С него и это станется. Так что остерегайся. А мой совет тебе: покинь Петроград на время, спокойней так будет.

Распутин с тоской взглянул на сыщика:

— Граф, милый ты человек! Мне и Государь то же советует. Всё тут опостылело. Сплю и вижу родное село Покровское, свой двухэтажный домик с деревянными колоннами и резными наличниками, речку…

Ничего тут, в столице, хорошего нет. Зависть да злоба. Даже удивляюсь: живут в столицах люди безбедно, всячески себя ублажают, голодными отродясь не были. А вот душою очерствели, в свирепости душевной пребывают, а милости, мира, кротости и терпения у них и не проси! Бог любит смиренных и кротких. Да как же таким злыдням праздник на сердце иметь? Сие толь же невозможно, как средь ночи солнцу засиять. Ты, граф, думаешь, что я не понимаю Юсупова? Насквозь его притворство вижу. Слова говорит сладкие, а смотрит на меня яко змей ядовитый. А я завет Христа помню, и люблю его, и жалею, и от себя не отталкиваю, потому как льнёт Юсупов ко мне. Проникнет моя любовь в душу его, и злоба на доброту переменится. Так-то! Приезжал Феля, в дом к себе зовёт. Ну и поеду, чего прятаться? Они ведь что мыслят: вся беда, дескать, в Гришке! Ан нет, милые, вся беда в вас самих, в том, что о себе много мыслите, а других потому ненавидите.

Распутин надолго замолк, поник головой. Старец глубоко вздохнул, продолжил:

— Рад бы бежать отселя, да давно не о себе пещусь. Сам знаешь, уходил к себе в Покровское, да тут такое без меня начиналось… — махнул рукой. — И царскую семью бросил бы, чай, не дети малые, сами должны на ногах крепенько стоять. Царевича Алексеюшку лишь до слёз жалко: такой он мальчик разумный, ласковый и душевный — ровно ангел. Я ведь ему нужен. Пропадёт он без меня. Ради него муки любые приять готов. Только ясно вижу его крестный путь… — Перекрестился. — Да на всё воля Божья!