Ахиллес кивнул – он знал. И в институтах благородных девиц, и в женских институтах воспитанниц форменным образом держали взаперти, то ли на монастырском, то ли на казарменном положении. Им, например, категорически запрещалось общаться с мужчинами, включая родных братьев. Подобная строгость воспитания приводила к тому, что само слово «институтка» стало символом наивности, излишней восторженности, полного незнания жизни. Но поскольку женщины есть женщины, встречались среди институток и такие, что, как бы подобрать подходящее слово, стремились наверстать упущенное, долгие года едва ли не монашеской жизни. Иногда ограничивалось безобидным, в сущности, курением, а порой принимало и более предосудительные формы…
Сидельников продолжал:
– Слава богу, в случае с Ульяной Игнатьевной вся эмансипация ограничилась курением табака…
– И все равно странновато как-то, – сказал Ахиллес тоном доверительной беседы. – Эмансипация эмансипацией, а купеческие нравы у людей, подобных покойному господину Сабашникову…
– Любил он ее, – просто сказал Сидельников. – Вы, может, и не поверите, господин подпоручик, но и она его тоже, несмотря на столь солидную разницу в летах. Восемь лет жили душа в душу.
– Отчего же не поверю? – пожал плечами Ахиллес. – Любовь – материя тонкая, преподносит самые неожиданные сюрпризы. Да что далеко ходить, в моем родном городе был случай. Золотопромышленник сорока лет и только что окончившая гимназию девица влюбились друг в друга со всем пылом. И получилось не минутное увлечение, налетевшая и схлынувшая страсть, а счастливое супружество. Лет уж восемь как обвенчались, двоих детей нажили…
Не было ни такого золотопромышленника, ни такой девицы. Историю эту он выдумал на ходу. Следовало затянуть Сидельникова в беззаботную, безобидную болтовню – а потом ошеломить…
– Вот видите, господин подпоручик, – сказал Сидельников с едва ли не мечтательной улыбкой. – Всякое в жизни бывает. Утром Ульяна Игнатьевна дважды в обморок падала, водой отливали, а уж причитала… Вот Фрол Титыч из любви и дозволил супруге табачком баловаться – лишь бы не в его присутствии и исключительно в этой комнате.
Сам он никому причин не объяснял, но я так полагаю, нравилось ему, когда в этой комнате табаком пахнет…
– Из-за сына? – понимающе спросил Ахиллес.
– В корень зрите, господин подпоручик. Табаком из комнаты тянет – вроде сын и дома, и не погибал вовсе…
– Интересно, а как они познакомились? – спросил Ахиллес (сейчас он не притворялся – его и в самом деле заинтересовало). – Учитывая разницу в возрасте и обычном окружении, плохо представляю, как такое могло произойти.
– Чуточку романтично все произошло. Городская управа устроила очередной благотворительный базар, на сей раз в пользу вдов и сирот воинов из нашей губернии, убитых и покалеченных во время похода в Китай… Вы, господин подпоручик, знакомы с такими базарами?
– Знаком, – кивнул Ахиллес.
На сей раз он нисколечко не лгал, был знаком не только по рассказу Антона Павловича Чехова – в его родном городе они тоже случались. «Продавщицы», самые красивые девушки и молодые дамы, продают безделки вроде домашнего рукоделия ценой в три копейки за пять рублей, чашку чая – за десять, бокал шампанского – за четвертной. И частенько еще господа с толстыми бумажниками форса ради, подав за чашку чая «катеринку», сдачи не просят. Он был однажды на таком базаре уже после окончания гимназии и потратил там не без труда сбереженные двадцать рублей на две чашки чая, которым бойко торговала его тогдашняя любовь – и не подозревавшая, что она его любовь. Ну, очередная юношеская влюбленность, подобно прежним, и эта истаяла так быстро, что он даже чуточку удивился…