С Варшаньи Гомбаш встретился на дорожке, проходившей вдоль ограды позади бараков. Эту дорожку избирали любители уединения. Гомбаш медленно брел по ней, погруженный в свои мысли, и вдруг услышал удивленное:

— Вы?

Перед ним стоял обер-лейтенант Варшаньи в накинутой на плечи шинели, в руке он держал томик в черном переплете с белым крестиком.

Гомбаш хотел пройти мимо, помня, как стараниями Варшаньи он был вышвырнут из офицерского вагона, но тот остановил его:

— Забудем, мой друг, наши разногласия! Господь велит нам прощать взаимные обиды! Мы с вами здесь единственные из Вашварада, насколько я понимаю. Так отрадно встретиться на чужбине людям из одного города! Вы не видели здесь больше никого из наших горожан?

— Не встречал…

— Ах, Вашварад, Вашварад… — вздохнул Варшаньи. — Как далек он от нас теперь! Даже огорчения, которые бывали у каждого из нас там, вспоминаются теперь с удовольствием.

— Ну, я-то вспоминаю без удовольствия…

— Гомбаш, Гомбаш! Ну не надо держать на меня зла за старое! Я желал вам только добра. И вы, как христианин, должны простить меня, если считаете в чем-либо виноватым.

— Бог простит!

Гомбаш вложил в эти слова совсем не то, что хотел бы Варшаньи, но тот сделал вид, что ответ его вполне удовлетворил.

— Нам надо встречаться чаще, — высказал пожелание Варшаньи. — Мы два вашварадца. Не приглашаю вас к себе, в офицерский барак. Это было бы нарушением субординации. Но рад буду беседовать с вами здесь во время прогулок. Вы согласны?

— Не смею возражать. А сейчас, простите, мне захотелось… по нужде!

Гомбаш повернулся и пошел прочь от ошарашенного Варшаньи.

После этого он не стал ходить по уединенной дорожке, чтобы не встречаться со своим бывшим наставником.

Товарищи Гомбаша, узнав, что он знаком с Варшаньи давно, спрашивали: не тронутый ли этот обер-лейтенант? Ходит с евангелием, ведет душеспасительные беседы…

Гомбаш объяснял: насколько известно, его бывший учитель в детстве, оставшись сиротой, был взят на воспитание родственником — настоятелем монастыря; наверное, от него он и набрался благочестия сверх меры.

Варшаньи действительно стал в лагере кем-то вроде внештатного духовника, тем более что штатного не имелось. Обуреваемый идеей утешать своих соотечественников на чужбине словом божьим, обер-лейтенант ходил в солдатские бараки, заводил речь о том, что надо терпеливо переносить все тяготы плена, сохранять незыблемую веру в победу австро-венгерского оружия, блюсти чинопочитание, не забывать о присяге, данной его величеству.

Можно было понять, почему так старается Варшаньи: большинство пленных, и прежде всего запасники, призванные лишь по случаю войны, убеждены, что военная служба для них закончилась. На своих офицеров многие из них уже не обращают внимания, даже не отдают чести. Все это бесит офицеров, особенно кадровых.

В канун рождества вечером Варшаньи заявился в барак, где жил Гомбаш. Появление обер-лейтенанта не вызвало особого оживления. Только два-три солдата привычно встали, но тотчас же сели вновь. Варшаньи прошел в дальний, отгороженный занавесками угол, где помещались три фельдфебеля. Вскоре из-за занавески вышел один из них, прозванный Бекешчабским Бегемотом за широченную физиономию и за пристрастие рассказывать про свою Бекешчабу, по его мнению, лучший из венгерских городов.