Мир не крутится вокруг Марии Шуваловой, разногласий между Милевским и его венценосным дядей и без меня было немало. Но всплывшая через столько лет история скандального опекунства и нашей связи – всё это могло стать последней каплей в заполненной до краев чаше императорского терпения.

Головная боль вернулась. Я потерла лоб и, подняв на Чернышова взгляд, молчала.

– Показуха, Маша, – тихо сказал Петр. – Подержат недельку, пока вся эта шумиха утихнет, да выпустят. Не думаешь же ты, что князя казнят?

– Нет, я не думаю, – машинально отозвалась я.

Чернышов пальцами побарабанил по крышке моего стола и, оглядев высокие шкафы, скорее себе, чем мне сказал:

– Но во Францию, надо думать, не поедешь…    

– Почему не поеду? Поеду, – твердо ответила я.

Петр расслабленно выдохнул.

– Правильно, Маша. Не заставляй князя сходить с ума, думая, что ты осталась в Петербурге без его защиты, – начал петь оду моей благоразумности он.  

Да... Что взять с глупой бабы? То ли дело Милевский? Отправлять меня из Петербурга, зная, что над головою твоей висит Дамоклов меч! Зато он был бы спокоен, это я бы в Париже сходила с ума!

Господи, как же ненавидела я в нем это! Решать мою судьбу, принимать за меня решения, не спрашивая на то моего мнения!

Я поднялась из-за стола и, бросив взгляд в окно на летний город, равнодушно пояснила:

– Я уеду с Милевским. А если через неделю его не выпустят, спалю Зимний вместе с Михайловыми. К чертям. Не зря его только выкрасили в красный, как думаешь, Петя?

Чернышов подавился.

– Шучу, – мрачно рассмеялась я.

– Головой повредилась так шутить, Мария? – сквозь зубы прошипел он. – Не вздумай повторить это еще где!

– Повредилась, – поджала я губы. – Я же только с болезни, если помнишь. Мне простительно.

Петя посмурнел и, покачав головой, заметил:

– Да уж, дала ты нам всем… дрозда. Милевского чуть Кондратий не хватил, когда в той  больнице, куда тебя определили, Марии Шуваловой вдруг не нашли. И дежурного, который туда звонил – ему пришлось объясняться с князем за свои действия. Это он и вызвал тебе карету скорой помощи.

– Не нашли? – нахмурилась я. – Почему?

– Бюрократия, перепутали чего – эпидемия же, да черт его знает, – Чернышов пожал плечами, и я кивнула, отгоняя мутные воспоминания.

Тяжелые, темные, пахнущие болезнью, спиртом и ладаном. Ладаном… мне надо в церковь… да, давно уже! Слишком много во мне гордыни, слишком много упрямства и злости…

И смирения нет.

Я живу во грехе, я вижу вокруг один только грех… я … притягиваю его? 

Мир качнулся, я снова осела на стул.

– Маша? – позвал меня Чернышов. – Тебе плохо?

– Не выспалась, – устало ответила я.

Он покачал головой и, усаживаясь на краешек моего стола, сказал:

– Езжай-ка ты к своей мадам Дюбуа, отдохни. Я попробую связаться с Милевским и сразу же дам тебе знать. Сиди тихо и жди весточки. Адрес только мне дай. Никого не пускайте, и никуда до моего прихода не выходи, ясно?

– А допрос как же? – сощурилась я.

– Позже, – отмахнулся Петя. – Не хватало ещё, чтобы ты хлопнулась в обморок по дороге в тайный отдел или прямо во время беседы со следователем, – хмыкнул он.