Воцерквленные из-под палки грешницы должны сознавать всю тяжесть своего греха. И каяться. Так ведь, Мария Михайловна?

Каяться за то, что без мужа жизнь наша ни на что не годится. За то, что даже будучи образованной, содержать себя непосильная задача! Куда идти той, у кого нет защиты? Служанкой в богатый дом, а оттуда, родив от хозяина и отдав ребенка в приют – прямиком в бордель.

Все мои трепыхания с самого начала были дозволенной мне князем блажью. Прихотью, как он неоднократно мне говорил. Женщина в империи имеет свобод не больше собаки! Неужели всё, на что мы годны – торговать телом и рожать детей? Я сцепила челюсти и впервые всей душой разделила стремления коммунистов сделать всех людей равными!

А так ли неправа Настя? А так ли неправ был отец?

Что бы я делала, не имея Милевского за своей спиной, как бы жила? Да, Белянин взял меня якобы по просьбе Бортникова, но как бы смотрели на меня полицейские? Одинокая, беззащитная дочь преступника! Чем она отличается от той же проститутки? Ничем. Разве что ей не надо платить.

Задержав во рту сладкий чай, я сделала глоток.

Ну что ж, спасибо, что позволил мне жить в иллюзиях, мой сиятельный князь.

Прости меня, господи, за злые мысли! Прости, что думаю плохо о тех, кто всё это время был ко мне добр и справедлив. Прости, что ругая устои, и сама не причащалась с самого Рождества.

Я так глубоко ушла в свои мысли, что очнулась, когда на плечо мне легла чужая рука. От неожиданности я испуганно дернулась и шумно выдохнула, узнав Петра.

– Маша? – ласково и, вероятно, не в первый раз позвал он меня.

Слишком ласково. Слишком осторожно он касался меня. Сердце оборвалось в груди.

– Какие новости, Петя? – я прикрыла веки, но видела белый подол кружевного летнего платья.

Я знаю цены, чтобы купить такое, не хватит и годового оклада архивариуса сыскной полиции. Надоело считать цифры? Они больше не помогают взять себя в руки? Так считай деньги, Мария! Деньги любят счет. 

– Новости плохие, – он запнулся и, подкрутив ус, всё же сказал: – Милевский под стражей. Не соврала твоя Денских.

Я поставила на стол недопитый чай. Не расплескала. Странное, холодное спокойствие завладело мной.

– Где он? В какой тюрьме? Кто его защищает? 

– Князь в Трубецком, – ответил Чернышов, заглядывая мне в лицо. Ожидал истерики?

Нет, для истерики теперь времени нет...

– В Петропавловке? – сбрасывая оцепенение, переспросила я. – Среди политических? Почему? Что говорит Белянин?

– Сядь, – приказал мне Петя, и я послушно опустилась на стул, а затем протянула документ Чернышову.

– Убери в дело, – попросила я.

Он свернул отчет и убрал куда-то за пазуху, посмотрел на меня сверху вниз и, вновь подкрутив ус, ответил:

– Во-первых, не в Крестах же с уголовниками князю быть? Во-вторых, в этом аресте и нет никаких других причин, кроме политических. Одно твое свидетельство, и обвинение против Милевского рассыпется как карточный дом. Да и это необязательно, мало ли кого видели на Гороховой, эта улица длиною с Невский проспект.

Газета с нелепыми обвинениями, и сразу за этим арест. Наказание? Жестокий урок? Государь решил бросить племянника революции, будто кость голодному псу? За то, что перечил, за то, что даже после смерти Дмитрия не дал допросить меня?