— Товарищи железнодорожники! Товарищи рабочие! В единении наша сила!

Он говорит, охваченный таким знакомым, но всегда волнующим чувством единства с аудиторией. И острым встревоженным взглядом скользит по лицам, стараясь заглянуть глубже в глаза. От первых возгласов сразу же потеплело на душе.

— Доло-ой царя!

— Да здравствует демократическая республика!

— Ур-ра-а! — подхватили тысячи голосов, и в них утонули отдельные выкрики одобрения конституции.

— Братья! — вскочил на подножку дрожек молодой рабочий, один из близких друзей Шлихтера, Евгений Линкевич. — Долой ненавистное самодержавие!

Шлихтер хотел что-то сказать, но, уловив какое-то оживление, обернулся к университету. Несколько молодых людей срывало с балюстрады портрет Николая II.

Подбежал большевик Елагин.

— Ректор разрешил открыть парадный вход!

— Тогда объявим об этом с балкона, — Шлихтер решительно направился к ступеням, по которым уже поднимались привыкшие к этому зданию демонстранты.

Александр и Кржижановский вышли на балкон как раз в ту минуту, когда те же молодые люди срывали с него и бросали вниз царский вензель. Толпа на секунду затихла, и в этот момент Шлихтер провозгласил:

— Так пролетариат свергнет самодержавие, как низверг эту корону!

Площадь перед университетом всколыхнулась, взорвалась нескрываемым восторгом.

— Но первые минуты нашей революционной радости мы должны отдать памяти борцов, которые погибли за свободу!

Манифестанты в торжественной тишине начали опускаться на колени.

Александр, чуть повернув голову к Кржижановскому, тихо проговорил, незаметно кивнув в сторону коленопреклоненной массы людей:

— Боюсь, большинство из них думает все-таки не о начале, а о конце борьбы…

Глеб нахмурился:

— Пожалуй…

— Людей-то, людей… Тысяч десять будет. Они же все не уместятся в актовом зале. Будет вторая Ходынка, — сказал Линкевич.

— Перенесем митинг на Думскую площадь, — предложил Шлихтер.

— Все к думе… — подхватили молодые голоса. — К ду-у-у-ме!

И скоро в сквере против университета остался только черный бронзовый Николай I на высоком постаменте.

Когда манифестанты тронулись, Кржижановский, отдав связным распоряжение ускорить доставку оружия, присоединился к членам коалиционного комитета и оказался справа от Шлихтера.

— Запевайте? — вопросительно подмигнул ему Александр.

Глеб понял, какую песню хочет услышать его друг. Как-то, лет восемь назад, сидя в общей камере московской Бутырской тюрьмы, Кржижановский услышал от заключенных поляков великолепную мелодию — торжественную, маршевую и в то же время удивительно душевную. Тогда же он написал на нее русские слова…

— Запевайте, дорогой Глеб Максимилианович! — уже настойчиво проговорил Шлихтер, знавший толк в песнях. — «Варшавянка» — это тоже оружие!

Кржижановский выпрямился, вскинул черные крылья бровей, и над толпой вознесся его звучный голос:

Вихри враждебные веют над нами…

Сначала песню подхватили рядом. Тут же она прокатилась во все стороны:

Но мы подымем гордо и смело

Знамя борьбы за рабочее дело…

Еще не все знали «Варшавянку», но припев уже повторяли тысячи голосов:

На бой кровавый,