По лестнице медленно поднимались две пожилые женщины с тяжелыми сумками. Оля промчалась мимо.

– Ольга Юрьевна! Подождите! Можно вас на минуту?

– Потом, позже. Я спешу!

На площадке перед отделением сидела Зинуля. По ее спокойной улыбке Оля поняла, что ничего страшного пока не произошло.

– Ой, не могу, летит, как на пожар, – сказала Зинуля и покачала головой. – Да сядьте вы, отдышитесь. Все в порядке. Правда, что ли, в приемное артиста привезли, с белой горячкой? Ну, как его? Потешный такой, курносенький. – Она защелкала пальцами, пытаясь вспомнить фамилию.

– Точно все в порядке? – спросила Оля.

– Точно. Посетителей много, идут, идут, я тут замаялась впускать, выпускать. О! Вон, опять звонят! – Зинуля встала, открыла дверь.

Вошли те две женщины с сумками, которых Оля обогнала на лестнице.

– Ольга Юрьевна, а когда можно будет с вами поговорить?

– Позже. Извините.

В коридоре ничего необычного не происходило. Больные сидели на банкетках. Из-за открытой двери столовой слышался тихий ровный гул разговоров. Марка нигде не было. Первым делом Оля направилась в палату. Убедилась, что койка пуста. Увидела, как из процедурной вышел санитар Славик, и бросилась к нему.

– Да вы что, Ольга Юрьевна! Я ничего не выдумал. Позвонили в ординаторскую, мужской голос сказал, чтобы я вас нашел и пригласил в приемное отделение. Я передал.

– Где больной? – спросила Оля, пытаясь унять странную, совершенно немотивированную дрожь.

– Какой? Карусельщик, что ли? Виноват, Ольга Юрьевна. Забыл, – Славик хлопнул себя по лбу, – вот сюда посадил его, а потом меня отвлекли. Куда он делся, не знаю. Извините.

Оля помчалась дальше по коридору, Славик за ней. Они свернули в тупик, где больные по вечерам смотрели телевизор, и оба застыли.

На лавке сидел Карусельщик. Он завалился на бок, но не упал. Остекленевшие глаза, открытый рот. Слева, на коричневой фланели пижамной куртки, небольшое темное пятно.

Между двумя окнами, забранными решеткой, вжавшись в стену, стоял его тезка, восемнадцатилетний Марк, маленький Марик, тот самый мальчик, который свихнулся от наркотиков и песен Вазелина. В руке он сжимал пистолет. Дуло с навинченным глушителем тряслось у его виска.

Оля не решилась оглянуться, сказать Славе, чтобы он убрал из коридора больных и посетителей, вызвал милицию. Она поймала взгляд мальчика и боялась потерять контакт. И еще она вспомнила, что те две пожилые женщины с сумками – мать и тетка Марика. Через пару минут они могут появиться здесь. Тогда шансов почти не останется. Мальчик не стреляет потому, что ждет зрителей.

– Тихо, малыш, тихо, я с тобой. У тебя все хорошо. Отдай мне эту гадость.

– Я устал. Я больше не хочу жить, – сказал он и всхлипнул.

– Марик, ты хочешь жить. Ты очень сильный, мужественный человек. Ты слез с иглы. Ты сделал это, Марик. Ты уже здоров. Дай мне железку, пожалуйста.

Она нарочно не произносила слово «пистолет». Слишком красивое слово, слишком весомое.

– Я хочу умереть, – медленно произнес Марик.

– Почему?

– Мне все надоело. Жизнь дерьмо.

– Нет, малыш. Жизнь прекрасна. Смерть дерьмо. Отдай железку. Ее здесь бросил убийца, зачем ты подбираешь всякую дрянь? Помнишь, ты обещал научить меня танцевать чечетку? Кроме тебя, я не знаю никого, кто умеет бить степ. Ты гениально это делаешь, Марик, опусти руку, она дрожит, ты чувствуешь? Слезы теплые чувствуешь? Все хорошо, ты живой, сильный, красивый. Сколько женщин в тебя влюбится и потеряет голову? Думаю, много. Ты опускаешь руку, осторожно, пальцы расслабь, не спеши, так, молодец. Ты скоро уйдешь отсюда, никто не узнает, в какой ты лежал больнице, от чего лечился. Все плохое уже кончилось. Ты стал взрослым, детские болезни позади. Ты уйдешь домой, начнется новая жизнь, яркая, потрясающе интересная, в ней будет все – любовь, работа, друзья, ты объездишь весь мир, ты увидишь Африку и Северный полюс, ты будешь подниматься в горы и нырять на дно океана. Я очень тебя люблю, Марик. Когда ты уйдешь отсюда, я буду скучать по тебе. Отдай мне, пожалуйста, железку.