– Молчи, дурак! – сказал Бодуэн с угрозой. – И запомни: никогда никакой бунт, никакое восстание, никакая революция ни к чему хорошему в этой стране не приводили и не приведут. Решение будем принимать утром. Я созвонюсь с факультетом, и мы придумаем, что делать с Семибратским.

– А при чем тут комиссар? – Идеологи с любопытством посмотрели на Бодуэна.

– А при том, что от него всё идет. Он детей на бучу подбил.

– Ты откуда знаешь? – удивился Бокренок.

– Информацию надо собирать и факты анализировать, – ответил бригадир сухо.

– Бодуэнчик, – у Бокренка от изумления вся обида пропала, – так это, значит, ты у нас большой брат?

– Не знаю я ничего, девка. А что знала, всё позабыла.

Бабка была сморщенная, негостеприимная и несимпатичная. Даже на порог пускать к себе не хотела. Павлик обрадовался, что они сейчас уйдут, но Люда не уходила и в третий раз старательно объясняла, кто она такая и зачем пришла.

– А это кто? – спросила бабка недоверчиво и показала на Павлика.

Она была, похоже, очень набожная, в белом платочке, и в избе у нее было важно, как в церкви: чистота, порядок, иконы, лампадки. Непомилуев хотел было объявить, что он сопровождающее лицо от собак, но Люда его опередила.

– Муж, – вымолвила она таким нежным грудным голосом, что Павлик обмер. То, как Люда это произнесла, поразило его даже больше, чем смысл сказанного, и смысл этот не сразу до него дошел. Предположить, что эта деловитая, собранная, сухая девица может не то что иметь, а думать про мужа, было невозможно.

– Зачем ты ей это сказала? – сердито прошипел он, когда бабка отошла в другой конец избы.

– Мы же договорились… – Она подняла бровь, но Павлика этими штучками было не взять. Аленкины глаза стегали больнее, и Люда это, похоже, поняла, уступила. – Понимаешь, Паша, есть такие вещи, о которых девушке не расскажешь. А если она будет думать, что я замужем, то станет со мной гораздо откровенней.

«Только что говорила мне, что их нельзя обманывать, а теперь обманывает. И меня зачем-то обманула. И ребят. Очень это всё странно», – подумал Павлик.

– Недавно поженились-то?

– На Казанскую, – потупила глаза Люда и порозовела.

Павлик ничего не понимал: серая, невзрачная Люда, которая занималась самым скучным на свете занятием, вдруг так похорошела, что он на нее невольно загляделся. И тоже зачем-то порозовел.

– Оно и видно, – перехватила его взгляд бабка, и на лице у нее разгладились морщины, а глаза сделались страшно довольными.

Они с Людой разом принялись о чем-то говорить, шептаться, смеяться, смотреть пожелтевшие фотографии, и Павлик, глядя на них со стороны, вдруг подумал, что они чем-то похожи: древняя бабка и столичная студентка похожи этой принадлежностью к одному общему, родовому, девчоночьему, что не очень хорошо чувствовал и совсем не знал Непомилуев, потому что рос без бабушки, без матери и сестер в не знавшем излишеств и украшений мужском мире, и еще сильней захотел к своим, к мужикам.

«Когда ж мы это домой-то пойдем?» – подумал он беспокойно, но Люда никуда не торопилась. Бабка повела ее показывать ткацкий станок, прялку, потом вынула из сундуков старинную одежду, и Люда стала примерять длинные сарафаны. У обеих женщин горели глаза, а Павлик скучал всё сильней. Отворилась дверь, и в избу вошел моложавый старичок с седенькой пушистой бородкой и приветливым румяным лицом.