– Ты чегой-то, хлопчик? – поддел его Богач. – Ты ж перший маешь бигти попереду паровоза.

– Малиновская, помнишь, что про Панурга рассказывала? – разъяснил свою позицию Сыроед. – Я готов отстаивать свои убеждения до костра исключительно. А эта история, поверьте мне, пахнет костром.

– Вообще-то они правы, – проснулись, как три головы полупридушенного дряхлого дракона, идеологи, – формально мы не обязаны тут работать. Это дело сугубо добровольное. Нравится тебе картошку копать – копай. Не нравится – не копай.

– Ага, погляжу я на вас, как вы копать не будете. Вы бы лучше, господа ревизионисты четырех мастей, спасибо сказали, что нас не каждый год в совхоз засылают. Вон в Средней Азии на хлопке вкалывают по три месяца и школьники, и студенты на всех курсах, да еще всё отравлено там. И ничего.

– Но мы-то у себя, – возразил Богач.

– Так ведь и они у себя, душа моя, – усмехнулся Сыроед. – Страна одна. Советская, как сказал бы с гордостью наш общий знакомый. А возбухать начнешь – выгонят взашей.

– Права не имеют. Любой суд на вашу сторону встанет, и вас восстановят.

Идеологи были люди практичные и мыслили структурно. А структуралисты, напротив, с идеями все и с тревогами.

– Сессию не сдашь, отыграются на тебе.

– А бояться ничего не надо. Учитесь, и никто вам ничего не сделает. Да еще половина препов поддержит, а особенно на нашем гнилом факультете.

– Почему это на гнилом? – запротестовал Бокренок – он любил филфак беззаветно и никому, кроме себя, не позволял его критиковать.

– Да потому что, – сказал Сыроед с досадой. – Я вот все эти дни думал, мужики, зачем они нас всё-таки сюда отправляют? Помощи от нас по большому счету никакой. Ну сколько мы там собираем? Леша Бешеный прав, проедаем больше. Проще солдатиков или зэков послать. Смычка между городом и деревней? Ерунда. Показать нам реальную якобы жизнь? Теплее, но не в этом дело.

Сыроед ожидал, что кто-нибудь спросит его, в чем, но никто ничего не спрашивал.

– А в том дело, чтобы каждый из нас, кто сюда приехал и мнит себя пупом земли, анекдоты рассказывает, частушки поет, Леню передразнивает, книжки не те читает и ходит с антисоветской рожей или делает старательно вид, что у него рожа советская, а сам грезит, как бы ему за границу поехать работать и рублей валютных привезти – а то они этого всего не видят и не знают, – так вот, чтобы каждый из нас понял, что в любой момент его могут услать, как Бродского, за Можай, и никто за тебя не вступится. Это форма угрозы, этакое мягкое запугивание, первое профилактическое предупреждение. И те, кто отказываются повиноваться…

– Я вас, мужики, не понимаю, – перебил его Бокренок. – Кто нам мешает? Они нам угрожают, мы – им. Их мало, нас много. Смотрите: сколько сейчас по району таких отрядов, как наш? А по области? А по всей стране? Это же революционная классика. Восстанет один, его поддержит другой, третий, а там цепная реакция, и целое движение пойдет от Кеника до Владика. Во Франции в шестьдесят восьмом всё тоже начиналось с ерунды. А кончилось баррикадами посреди Парижа. История, мужики, на наших глазах делается!