Глаза у Бокренка затуманились, поплыли. Он мечтательный был парень, хоть и вредный, как все мечтатели и страдальцы. Париж, баррикады, студенческие волнения, Латинский квартал, Марсельеза, вперед, дети родины…

– У нас тут Бородино рядом! – отрезал Данила.

Бокренок удивленно на него посмотрел: при чем тут Бородино? Разве что декабристов вспомнить?

– Значит, ты считаешь, Эжен, что ситуация назрела? – обрадовался Сыроед, и глаза его даже не заблестели, а сыто залоснились. – А тезисы подготовил? Телеграмму Аббе Эбану и Моше Даяну отстучал? Тетю Машу открывать магазин в пять тридцать утра обязал?

– Какую тетю Машу? – растерялся отличник.

– Классику, мальчик, читать надо не только по школьной программе, – ответил Сыроед назидательно и взял гитару. – Слышь, бугорок, а может, по поводу текущих событий удвоим сегодня дозу, а? А еще лучше утроим. А то я трезвый скучный, малодушный и компанию поддержать не могу. А вот как выпью, думаю, пора выступать. И вчера было не рано. И сегодня не поздно. И завтра в самый раз.

Бодуэн задумчиво посмотрел на Сыроеда:

– Правильно вопрос ставишь. Но поступим мы ровным счетом наоборот. С этого часа и до особого распоряжения в здешних Петушках и прилегающих к ним окрестностях вводится сухой закон. И постарайся уснуть в эту ночь, товарищ. А поэмка твоя – дрянь.

– Это еще почему? – напрягся Сыроед и заиграл желваками, как герой Василия Шукшина в авторском исполнении.

– А потому что не фиг пьянство на Руси воспевать. И кстати, про глагол «довлеть», – заметил Бодуэн с достоинством человека, проделавшего серьезную лингвистическую работу. – У Венички твоего там фразочка встречается на перегоне между Чухлинкой и Кусковом: «Всю жизнь довлеет надо мной этот кошмар».

– Quod licet Jovi…

– Ты тут мне своей эрудированностью не довлей! – рассердился бригадир. – Перед языком все равны. И чем талантливее, тем равней. И либо Веня твой, мудила грешный, русского языка не знает, либо он новую норму как классик типа узаконил.

Сыроед обиженно посмотрел на Бодуэна и, ни слова не говоря, ударил его головой в живот:

– Я за Веничку пасть порву.

…Когда разняли, а потом кое-как помирили дерущихся, было уже поздно. Над Анастасьином светили мирные звезды. Ночь настала тихая, чуткая, и студенты разошлись такие же задумчивые, так ничего и не придумавшие, однако перед самым сном включили Би-би-си и сквозь треск глушилок услыхали: «В аэропорту Читы совершил жесткую посадку самолет Ту-154, следовавший по маршруту Барнаул – Чита – Хабаровск. Сведения о погибших уточняются. Нобелевская премия по литературе присуждена польскому поэту Чеславу Милошу».

– Опять Евтуху не дали, – сказал Сыроед с досадой.

– А ему-то за что? – удивился Данила.

– Да хотя бы за танки, – вступился Бодуэн, и все поднялись вслед за ним покурить, только один Бокренок в комнате остался, потому что обещал своей еврейской маме без нее не курить и обещание свое пока что, за исключением одного раза, сдерживал.

Меж тем голос диктора вильнул, потом куда-то пропал в шорохе других новостей и снова прорезался с чистотой и ясностью необыкновенной, точно из соседней комнаты передавал: «По неподтвержденным данным, в Можайском районе Подмосковья объявили забастовку студенты филологического факультета МГУ имени Ломоносова. Студенты протестуют против принудительных работ в колхозах и совхозах СССР и требуют немедленной отмены цензуры». Бокренок ушам своим не поверил, решил, что ему это приснилось, ущипнул себя, а потом подпрыгнул и крикнул: