– А тебе когда-нибудь гадали? А мне гадали. Одна бабка в Карпатах нагадала, что меня погубит мужчина, у которого глаза будут стальные. У тебя какого цвета глаза? Ну что, заходим?

Павлик растерялся. Он не понимал, в какой момент они должны будут остановиться, но Люда, похоже, и не думала останавливаться. Она толкнула низенькую дверь, куда он мог войти, лишь согнувшись в три погибели.

– Давай скорее, холод напустишь.

– Я это… я тут побуду. Я тебя подожду. Ты иди сама, если хочешь. Мне в баню нельзя. У меня давление.

– Нет, – засмеялась Люда, – тогда Елизавета Федоровна заподозрит неладное. Бабки-то знаешь какие хитренькие. Мы с тобой пошли, ни о чем не думая, а она вон в окошко смотрит. Так что ты уж посиди здесь, если давление. Потерпи чуток ради науки.

Павлик оглянулся: сидеть было негде. Баня была совсем крохотная, рассчитанная на одного, самое большее на двух человек. Свечка освещала предбанник с грубой лавкой и несколькими крючками для одежды. Люда раздевалась деловито, ничего не стесняясь, как если бы и впрямь была его женой, и Непомилуев не знал, куда деть глаза.

– Ну а ты чего ждешь? Сейчас бабка придет, отвар травяной принесет, я ее попросила. А ты одетый. Да не смотрю я на тебя, не смотрю. В северных странах вообще мужчины и женщины вместе моются, и ничего такого в этом нет. И в Сибири твоей так всегда в деревнях было.

Она скрылась за дверью. Павлик торопливо разделся и аккуратно сложил одежду. Больше всего его пугало, что он окажется голым. Совсем голым перед девчонкой. Впервые в жизни. Это было еще страшнее, чем то, что гипотетически могло за этим последовать, но про это Непомилуев вообще не думал. «Там же темно», – успокоил он себя, посидел еще на холодной скамейке, потом представил грядущую с чайником бабку, перед которой сидеть без трусов было ничем не лучше, и, вздохнув до рези в животе, шагнул за порожек, как в пропасть. Из квадратного окошка падал такой же странный, как в ночь его бегства, неизвестно откуда взявшийся свет – должно быть, украинский месяц расхулиганился и влез в окно. Остро пахло мятой и какой-то особенной горячей сыростью. Люда сидела на гладкой лавке, распустив прямые волосы по плечам, ее влажная кожа матово блестела, и он задохнулся, потому что раньше не видел, не угадывал так близко обнаженного девичьего тела. И о себе и своей наготе он тотчас же забыл.

Никогда Павлик Непомилуев не думал, что Люда так красива, но еще больше поразило его ее преображение, как будто бы перед ним была теперь совсем другая Люда – не унылая студентка с крысиным хвостиком с кафедры фольклора, не обманщица и притворщица, беззастенчиво разыгравшая деревенскую старуху, а беззащитная, трогательная маленькая девочка, сама смущающаяся того, что натворила, и не смеющая от стыда поднять на Павлика глаза. И он шагнул к ней лишь для того, чтобы ее обнять, защитить и утешить, напрягшись не только самой чувствительной частью тела, но и всем своим существом и естеством.

– Погоди, – сказала Люда тихо, словно кто-то их мог услышать. – Не надо здесь. Ты здесь только посмотри на меня. А я – на тебя. А потом нам баба Лиза на повети постелила, но там темно будет. Ты не волнуйся, пожалуйста, Пашенька. И не торопись. У нас вся ночь впереди. Я договорилась, что мы здесь переночуем.