– С кем договорилась? – тупо спросил Павлик.

– Неважно.

– Но зачем?

Она встала перед ним близко-близко, а потом поднялась на цыпочки, прикоснулась руками к его лицу, провела пальцами по вулканической щеке и тихонько сказала:

– Ты же просил, чтобы я тебя вылечила. А это только так лечится, родненький.

– Как?

…Среди ночи закричал неурочный петух. Люда подняла голову и посмотрела на Павлика блестящими глазами:

– У древних славян была примета: когда мальчик становится мужчиной, в его честь кричит петух. Я всегда с тобой рядом была, – прибавила она тихо. – Я тенью твоей была. Куда бы ты ни ходил, я шла за тобой. А ты меня не замечал. Тебя никто так не будет любить, как я люблю. А всё остальное – это просто наваждение у тебя было.

На повети пахло сеном, старым деревом и веяло еще какими-то теплыми, добрыми запахами, которые Непомилуев не умел распознать, но ему было уютно и хорошо, и с Людой ему тоже было хорошо, и поэтому он ничегошеньки не понимал. Только что он любил Алену, только что он шел и думал о ней, и вдруг оказалось, что он ей изменил, и всё изменилось, но неужели Алена была права и он забудет о ней так быстро? И зачем он тогда дрался с Богачем и его осуждал? Зачем обидел до слез Марусю? Зачем не нашел того, что искал, и нашел то, чего не искал вовсе? Зачем вообще всё это было, если оно так быстро проходит?

Павлик смотрел в темноте на девчушку, которая съежилась на лежанке в чужой избе, а потом снова потянулась и прижалась к нему. Как и почему случилось, что она, незаметная, замухрышка, всегда ходившая в одной и той же синей прозодежде, теперь раскрасневшаяся, веселая, нежная, разрешала ему то, о чем он не смел и мечтать? И почему ему так нравилось пропадать в ее голосе, запутываться в этих тяжелых волосах, забывать себя и переставать понимать, где кончается его и где начинается ее тело, почему оно имеет над ним такую сладкую, тягучую власть, для чего и кем это было придумано? Можно было бы ведь и поменьше, не так щедро и ослепляюще, можно было бы проще, это ведь только инстинкт, он нужен для продления рода и больше ни для чего, но почему всё превращалось в дар, который, ему казалось, он не в силах вместить, и все его детские страхи, вся его стыдливость, все подростковые сны, терзания – всё искупалось, сметалось этим счастьем, которое было с ним отныне навсегда?

– А теперь иди, – вдруг сказала Люда.

– Куда иди? – удивился Павлик.

– Куда тебе надо, туда и иди.

– А ты?

– А я здесь останусь.

– Так и я с тобой останусь.

– Нет.

– Но почему?! – вскричал он.

– Тише ты, стариков разбудишь.

За стенкой послышалось что-то похожее на шелест ночной бабочки, стремительно пролетевшей мимо. «Мышь, – сообразил Непомилуев. – Тоже ведь что-то значит. У них здесь всё не просто так».

– Не хочу, чтобы ты меня утром увидел.

– Почему не хочешь?

– Да нипочему! – рассердилась она. – Маленький ты еще очень.

– Я тебя чем-то обидел? – спросил Павлик упавшим голосом. – Что-то было не так?

– Всё хорошо, – ответила она терпеливо, – мне было очень хорошо с тобой, и у тебя всё обязательно пройдет, не сразу, но пройдет, а теперь я должна побыть одна.