У всякого киоска невольно замедляю шаг. Хорош. Ох, хорош! И думаю: не может с ним, с таким, ничего случиться. Ну, есть ведь какая-то логика в событиях! Одно дело – старец с тусклым взглядом, истрепанный жизнью, а тут – такой с виду плейбой (никто ведь не знает, что он не плейбой), такой весь тебе Брэд Питт – как же, спрашивается, это всё может соединяться с “затуханием клеток”?

Сначала читал “Робинзона Крузо”, а затем – Евангелие, притчу о блудном сыне.

Я как-то сказал Насте, что милость выше справедливости. А сейчас подумал: не милость – любовь. Выше справедливости – любовь.

Заехал после работы к Иннокентию.

Он был один дома. После грустных известий о его состоянии мы впервые виделись наедине.

В присутствии Насти было легче. Она не дает повиснуть молчанию, sprachfreudiges Mädchen[12].

А тут мы половину времени молчали. Ни он, ни я не хотели говорить о результатах исследований.

Невский. Похороны авиатора Фролова. Мы с Севой пришли проводить в последний путь этого смелого человека. Мои родители тоже скорбят об авиаторе, но – дома. Не пошли, чтобы не плакать на людях, – знали, что не удержатся. А мы с Севой – ничего, плачем. Я, двенадцатилетний, не стесняясь сижу у него на плечах, чтобы хоть что-то увидеть, – так многие сидят. Договорились, что потом я посажу его на плечи, но как-то не сложилось. Забылось. Руки мои под Севиным подбородком сведены в замок, и я чувствую, как на них падают Севины слезы.

Вот показывается траурная процессия и в который, кажется, раз проезжает мимо нас. Я так жадно в нее всматриваюсь и так часто впоследствии прокручиваю это зрелище в памяти, что в моем сознании оно остается многократным. Будто в обратной съемке, процессия спешно возвращается к началу Невского и вновь начинает свое величавое движение вперед.

Первыми идут офицеры с крестом, хоругвями и венками. Крест в центре, хоругви по бокам, венки – сзади. За ними маршируют две колонны, несущие ордена и медали погибшего. И вот, наконец, катафалк с высоким балдахином, возвышающимся над всей процессией. Под балдахином закрытый гроб. В гробу дорогой всем нам покойник. Икар, как написано на одном из венков.

Всё это медленно наплывает на нас. Крики и разговоры вокруг стихают. Слышно только цоканье лошадей, запряженных в катафалк. Я впиваюсь в Севины волосы, но он этого не замечает. Пытаюсь представить себе Фролова в гробу – сложенные на груди руки с иконой, бумажный венчик на лбу. Бледен. От губ его запах табака. Аромат последней папиросы, выкуренной благодаря мне.

Мы стоим спиной к Гостиному двору, а мимо нас огромная, как море, толпа течет в сторону Лавры. Море – вязкое, оно обволакивает всё, что встречается на его пути, – вагоны конки, экипажи, фонари. Независимо от своей природы, всё попавшее в этот поток в равной степени неподвижно.

Я наконец спешиваюсь, и мы примыкаем к этой толпе, потому что двигаться можно только в одном направлении – к Никольскому кладбищу. Идем по Невскому – мимо Екатерининского сада, по Аничкову мосту, по Знаменской площади – ну, и доходим, стало быть, до Лавры. Не понимаю, почему на Никольском кладбище я до сих пор не посетил могилу авиатора Фролова.