Здесь, на Серафимовском кладбище, я неожиданно вижу Остапчука собственной персоной, разливающего самогон по кружкам. Сотканный из противоречий, он морщится от сивушного духа и в то же время радостно приветствует его. Остапчук гол по пояс, он снял свой китель, потому что бережет и не хочет трепать по пустякам. Сидит на цоколе своей могилы и, закрыв пальцами нос (крепкая вещь-то), задрав подбородок, принимает напиток внутрь. Я слежу за тем, как ходит кадык Остапчука.

Теперь моя очередь: я достаю припасенную водку и наливаю ее в серебряные, взятые из дому, рюмки – в 1921-м такой роскоши не было, но тем лучше для нас обоих. Мы пьем, потому что это приличествует месту (не щиты же нам здесь сколачивать), да и давно мне, по правде говоря, хотелось выпить с Остапчуком. Он в двух метрах от меня – пусть не рядом, пусть под землей, – но он здесь. Думаю, что на этот раз в кителе или еще в чем-нибудь торжественном, если, конечно, в последний момент не пожалел это надеть: в земле поскольку всё страшно портится.

В присутствии Остапчука мне не так страшно. Я с моим жутким МРТ все-таки, в отличие от него, живой и, возможно, поживу еще какое-то время. Я способен перемещаться, ехать, например, по улице Савушкина в трамвае до кладбищенских ворот, купить водку, то да се, а главное – уйти отсюда, с кладбища, живым. В отличие от того же Остапчука, лежащего под красивой надписью днем и ночью. Ночью – в холодном свете звезд, к которым, если верить надписи, он так стремился по месту службы.

Вчера Платоша пришел пьяный. Спрашиваю:

– Где это, если не секрет, ты пил?

– Не секрет, радость моя. На Серафимовском кладбище, с Остапчуком.

– А кто такой Остапчук?

– Остапчук, радость моя, покойник.

Поцеловал меня, а затем еще часа полтора сидел за компьютером.

Я очень мало понимаю в происходящем.

Я не способен на него повлиять.

Мне страшно.

Сегодня приснилось, что на огромной скорости несется автомобиль. А за рулем автомобиля – я. Только незадача в том, что руля-то, собственно, нет. Нет даже тормозов. Чтобы понять этот сон, не нужен толкователь.

Да, я знаю, что затухание клеток – результат длительного переохлаждения. Только это мало что дает. У меня нет ответа на вопрос, как именно всё происходит.

Почему деградация клеток началась только спустя полгода? Ведь если клетка повреждена, логично предположить, что она изначально не “проснется”. Но ведь проснулась же и полгода прекрасно бодрствовала!

А если допустить, что деградация началась сразу же и сейчас попросту приняла обвальный характер? Да нет, не было этого: Иннокентий находился под тщательнейшим контролем.

Можно было бы подумать, что мы изменили методы реабилитации и спровоцировали затухание клеток. Но методы не менялись. Не менялись они!

Мозги закипают.

Платошу признали человеком года по версии журнала “Время”. И название журнала для него подходящее, и титул симпатичный, а радости, понятно, никакой. Еще неделю назад радовались бы, отмечание бы устроили, эх…

Смотрит на нас Платоша с журнальной обложки, а заодно – со всех билбордов и рекламных тумб: реклама у “Времени” – супер. Они там отличную нашли фотографию: объект о съемке явно не знает, с кем-то говорит, улыбается. Фотография, конечно, черно-белая, и освещение потрясающе выставлено, а самое симпатичное на ней – морщинки, возникающие при улыбке. Платоша там как киноартист.