– Доброе утро, – застенчиво сказала Фира, входя в ангар в сопровождении охранника, тут же, впрочем, ретировавшегося, сделав перед тем такую понимающую морду…

… что в неё захотелось сунуть – от всей души! Сперва – как Егор, а потом продублировать за Шломо!

– Доброе… – и хочется много всего сказать, но… – кофе будешь? С печеньками?

– Буду! – она подхватила кружку и привалилась с левого боку, отчего сердце сразу застучало чаще. Вместе мы ждали рассвета, переглядываясь безмолвно и похрустывая печеньем.

Безмолвие это уютно и очень интимно, отчего на душе тепло и славно…

… но немножечко грустно. Горя нет, но есть светлая печаль по хорошему человеку, и ощущение несбывшейся дружбы с Житковым.

Уют нарушила Песса Израилевна, с позевотой вошедшая в ангар. Вкусно пахнущая свежей сдобой, духами и удачной ночью, она поздоровалась и…

… её как-то разом стало – много! Опять эта странная одесская особенность, когда чем их меньше, тем они заметней и громче!

Семэн Васильевич задержался на покурить и сделать внушение охране, потом послышался басок Владимира Алексеевича, и с его приходом начался рассвет.

– Песя, солнце моё, ты хорошеешь с каждым днём! – сделал комплимент дядя Гиляй, – Не будь я так дружен с Семэном, давно бы сделал попытку закружиться с тобой в интересном романе!

Будущая моя тёща зарделась и потупила глазки, как маленькая девочка, а Семэн Васильевич скрежетнул зубами, едва не перекусывая мундштук папиросы.

– Когда ж вы уже поженитесь, – покачал я головой, укладывая багаж невесты.

– Вот выдам Эсфирь замуж… – проворковала Песса Израилевна, – и если Семэн Васильевич не передумает к тому времени…

– Не передумает! – отрезал тот, выплёвывая мундштук, – Я гиюр за-ради Фимы Бляйшмана прошёл, или поста шерифа? Ну, ладно… немножечко за-ради поста шерифа и желания поиграть в иудейскую политику, но это – немножечко!

– А множечко, дорогая моя, – свирепо раздув изрядно волосатые ноздри, Шериф Иудейский повернулся к Пессе Израилевне, – за-ради тибе, потому шо мне – ну никакой разницы, а тибе приятно!

Они немножечко померились взглядами, и Шериф Иудейский (а у него это стало именем собственным!) начал сверлить глазами уже мине, и я немножечко задумался…

… и перевёл взгляд на Фиру, которая разом – та-ак раскраснелась…

– Осенью Фире пятнадцать будет, – собираюсь с мыслями и… будто переступаю через некий незримый барьер, – так што следующей, как только шестнадцать стукнет…

… ты согласна?

Фира пискнула, покраснела ещё сильней и кивнула.

– Ну вот и решено, – солидно сказал я, краснея под стать невесте.

– Всё! – хлопаю в ладоши, – По машинам! Напоминаю – я ведущий, следовать строго за мной, и никакой самодеятельности!

– Яволь, герр оберст! – задурковал дядя Гиляй, вытянувшись на прусский манер, и тут же хохотнув.

– Шуточки… – сдерживая улыбку, качаю головой и помогаю забраться Фире в летадлу. Вот же… недавно ещё профессия пилота была героической, моими же стараниями, а теперь…

… опять-таки не без моей помощи, летадлы, пока что преимущественно в Кантонах, становятся чем-то статусным, и вот ну совершенно необходимым транспортом солидному человеку!