Мандарин. Сонни. Величавый, как герцогиня, он выходил из своего королевского трамвая и шествовал по парку, собирая по дороге всех праздно шатающихся одиночек, и они шли за ним, как завороженные, открыв рты и не сводя с него восхищенных глаз.

Мы все как будто ждали чего-то от этого лета. Нам казалось, что-нибудь обязательно должно произойти. Что-то очень важное… Кто-то должен прийти и сказать нам наконец, кто мы, где мы и куда нам следует двигаться. Сонни становился в центре площади, вымощенной красным кирпичом, и с презрительным видом тыкал мундштуком то в одного, то в другого оратора независимо от того, чьи добродетели они пытались воспеть – Сталина или Гитлера. Оба, мол, хороши.

Нет, Сонни никогда не был одинок на этом торжестве шума и ярости[73]. За ним всегда тянулся целый хвост последователей. При этом он относился к ним как к наряду, который полагается носить, ну, скажем, в оперу. Это, конечно, была несколько странная «опера», но он всегда слушал ее, многозначительно прикрыв глаза. А все остальные копировали его и делали то же самое. Включая меня, разумеется.

Я уже говорил, у нас не было принято обращаться друг к другу по именам. Конечно, всех как-то звали – Пит, Том или Джим, – но это было совершенно неважно. Однажды, правда, какой-то придурок решил выпендриться и сказал, что его зовут Г. Бедфорд Джонс[74]. Но я-то знал, что он врет. Г. Бедфорд Джонс – это писатель. Я сам лично читал его в «Argosy»[75], когда мне было лет десять.

Да и потом, кому были нужны все эти имена, если Сонни сам давал нам прозвища? И каждый уикенд – новые. Так на одни выходные кто-то становился Шприцем, кто-то – Малюткой, кто-то – Старейшиной, а еще кто-то – точнее, я – существом с другой планеты… Кем мы только не были на этих ночных парадах! И «воинами», и «корешами», и «крутыми парнями», и «одинокими сердцами».

Я ничего не знал об этих своих друзьях, да они, в общем-то, никогда и не были мне друзьями. Просто случайные люди из разных городов, которые иногда встречались и вместе проводили время. Потом, спустя много лет, я писал о Лос-Анджелесе и его многочисленных окрестностях, представляя все это как восемьдесят пять апельсинов, среди которых есть один, и именно он – сердце. Так вот, в 1939 году таким сердцем могли бы стать только два места: политически взрывоопасный Першинг-сквер или бурлящий в непрерывном поиске любовных связей Голливуд, ни дать ни взять эктоплазма[76], которая все время тает на глазах, даже не успевая обрести какую-то форму.

Вот таким был довоенный Лос-Анджелес… Толпы безлошадных юнцов, каждый из которых пребывал в счастливой уверенности, что еще до наступления темноты он будет захвачен в сладкий плен какой-нибудь неземной красавицей с уютной квартиркой, чего, естественно, никогда не случалось.

Это, впрочем, нисколько не мешало всем начинать следующий уикенд с пения перед зеркалом оптимистического припева «Сегодня в ночь»[77], эффективность которого заканчивалась, стоило только выйти из поля отражения. В общем, что тут говорить – нашу компанию объединял не интеллект, а голые инстинкты…