– Боже мой, боже мой! – качая головой, шептал он. – Понимаю ведь, что все это сентиментальная чушь, опереточное шоу… Но ничего не могу с собой поделать! Боже, какая женщина!

Готовый вступить в словесную баталию, он повернулся к Томасу, но тот продолжал молча смотреть на сцену, вцепившись руками в обитые бархатом перила. И вот на полотнище занавеса вновь появился кружок света… Зал взорвался аплодисментами – и занавес поднялся еще раз. И все увидели, что на сцене, среди сугробов из хрустальных снежинок все так же неутомимо кружится в танце блистательная прима… Теперь занавес то поднимался, то опускался – уже без музыки, только под гром аплодисментов, – а она все кружилась и кружилась в снегу, и с каждым разом эта картина выглядела все более зловещей.

По щекам Томаса катились слезы. Чем дольше он смотрел на поднимающийся и опускающийся занавес, за которым бесновалось белое привидение, тем слезы лились сильней. Леверинг заботливо взял его под руку.

– Ну-ну, будет вам! – сказал он.

Наконец, занавес поднялся-опустился в последний раз – и в зале приглушили свет. Примолкшие и потрясенные зрители стали потихоньку расходиться. Леверинг и Томас молча перемещались к выходу.

Потом они долго стояли возле служебного входа и ждали – до тех пор, пока где-то внутри здания не зазвонил звонок. Услышав его, Томас открыл дверь и проскользнул в совершенно пустой и темный театр. А уже через минуту вышел, ведя под руку валившуюся с ног маленькую женщину в мешковатом пальто и темном платке, надвинутом на самые глаза. На ее усталом и изможденном лице не было ни грамма косметики, под глазами пролегали огромные темные круги… Женщина не то чтобы не заметила стоявшего возле двери Леверинга – она попыталась пройти сквозь него.

– Дорогая, позволь представить тебе господина Леверинга, он – театральный критик. Может, припоминаешь?

– Боже, какой успех! – воскликнул Леверинг. – Это было великолепно!

Эллен стояла, опершись на руку своего супруга, а он в это время шептал ей на ухо:

– Сейчас в теплую ванну, разотрешься полотенцем – и баиньки… В двенадцать я тебя разбужу.

Она посмотрела на Леверинга, пряча на плече у мужа усталое лицо, на котором не было ни помады, ни теней, ни румян. Но взгляд ее, казалось, прошел сквозь него и без остатка растворился в темноте.

Кажется, она что-то произнесла, но так тихо, что было не разобрать. Тогда он вгляделся в ее блеклое, без косметики лицо в надежде понять хоть что-то по движению губ. Нет, давайте потом, чуть слышно лепетала она. Не сегодня, пожалуйста… Возможно, как-нибудь в другой раз, но только не сегодня… Не сейчас… Чтобы расслышать это, ему пришлось наклониться прямо к ее лицу, хотя они стояли в тихом и совершенно пустынном переулке. Она очень признательна ему за внимание и за терпение… И очень извиняется за то, что ему пришлось так долго ждать ее здесь, под дверью… О! Кажется, у нее появилась идея. Может быть, вот это поможет хоть как-то ее оправдать… И как бы в подкрепление к своим извинениям, она вложила ему в руку какой-то мягкий предмет. При этом, о счастье, прима даже заглянула ему в глаза!