Он окончательно выдохся и замолчал, снова закрыв глаза.
– Значит, в твоем представлении ты – такой? – сказала она.
– Ну да, примерно.
– И все другие мужчины мира тоже?
– Да… Как говорится, всех времен и народов.
– Надеешься укрыться за их спинами?
– А чего нам укрываться? Мы ни от кого не прячемся.
– И даже не маскируетесь?
– Нисколько.
– И прямо-таки все одинаковые?
– Все.
– То есть, по-твоему, у нас, у женщин, вообще нет никакого выбора…
– Почему? Есть, но очень небольшой. Либо вы получаете нас такими, какие мы есть, либо не получаете совсем. Просто вы – совсем другие. В вас мы видим и подруг, и любовниц, и жен, и матерей, и учительниц, и нянек. Вы очень разносторонние! Не то что мы, мужчины. У нас сторона всегда одна – работа. И то если повезет…
Он снова замолчал и все так же сидел, не открывая глаз.
– Ну, теперь – все? – спросила она.
– Думаю, да… Да.
Повисла пауза, после которой она спросила:
– Это что, такая форма извинения?
– Нет.
– Попытка рационального подхода?
– Не думаю.
– Коллективное алиби?
– Да нет же!
– Ну, тогда, может быть, ты ищешь понимания?
– А вот это уже ближе…
– И сочувствия?
– Ни в коем случае.
– И сострадания?
– О чем ты, вообще!
– А может, сопереживания?
– Господи, зачем столько пафоса?
– Тогда чего же ты хотел?!
– Я хотел, чтобы ты меня выслушала!
– Я это уже сделала.
– Ну, спасибо.
Он открыл глаза и обнаружил, что теперь с закрытыми глазами сидит она. И руки у нее больше не сцеплены на груди, а свободно висят вдоль тела.
В полной тишине он поднялся со стула, подошел к двери, открыл ее и вышел.
Едва он успел прийти в свой номер, как зазвонил телефон. Некоторое время он стоял над ним, пытаясь придать мыслям хоть какое-нибудь единое направление и только после четвертого или пятого звонка решился наконец поднять трубку.
– Крысеныш ты – вот ты кто! – донеслось оттуда.
– Знаю… – сказал он.
– И сволочь!
– Не без этого.
– А еще – невежа и хам!
– Разумеется.
– И сукин сын!
– Само собой.
– Но… – Он замер, и в трубке стало слышно, как шумно она дышит. – Я все равно тебя люблю!
– Есть! – прошептал он.
– Давай скорее приезжай домой… – сказала она.
– Уже еду!
– Только, пожалуйста, без рыданий! Терпеть не могу мужиков, которые ноют!
– Ладно, не буду…
– И еще – когда будешь заходить…
– Что?
– Не забудь запереть дверь…
– Считай, что я ее уже запер, – сказал он.
Диана де Форе
Это было осенью 1989-го. Как-то вечером, когда кладбище уже закрывалось и смотрители выгоняли загулявших посетителей, я умудрился остаться незамеченным и уже в сумерках набрел на мраморное надгробие некой Дианы де Форе, что в переводе означает «Диана лесная». И оно оказалось настолько прекрасным, что все это – крики охранников, скрип закрывающихся ворот и даже перспектива оказаться запертым на ночь на кладбище Пер-Лашез – в одну секунду померкло по сравнению с его удивительной мраморной резьбой. Я стоял потрясенный и не мог сдвинуться с места. Это было самое красивое захоронение, которое я когда-либо видел в жизни.
На мраморной плите длиной около двух метров и высотой чуть меньше полуметра в тончайших складках мрамора вырисовывалась женская фигура просто сказочной красоты. Это была юная девушка, лет восемнадцати, со сложенными на груди изящными руками, с тонким изгибом бровей и высокими скулами. Но больше всего меня поразила улыбка, которая играла у нее на губах. Едва уловимая, как будто не имеющая отношения ни к этому месту, ни к времени, ни к погоде…