Бабушка каждое утро вставала пораньше, чтобы выгладить деду чистую рубашку и носовой платок. А он доставал к завтраку припрятанный гостинец — любимую бабушкину «Москвичку», свежую булочку, которую нужно было караулить в магазине на соседней улице, чтобы не разобрали, или первую корзинку спелой, крупной, ароматной малины.

Бабушка неизменно сопровождала дедушку в походах по врачам, раскладывала его многочисленные сердечные таблетки, отделяла половинки, четвертинки, приносила их по часам со стаканом чистой воды, которая отстаивалась в специальном дедовом красном графинчике. Дедушка никого не подпускал к бабушке в послеоперационной палате, кормил с чайной ложки бульоном, читал вслух рассказы Паустовского.

Бабушка разгадывала кроссворды, дедушка ежедневно точил карандаш и возвращал его на тумбочку у кровати. Дедушка носил часы, бабушка каждое утро сверяла их по шестичасовым новостям.

Бабушка ставила пластинку Магомаева, дедушка приглашал на танец, а я, взобравшись с ногами на диван, смотрела, как они медленно кружатся по сумеречной комнате.

Когда я подросла и стала догадываться, что в мире взрослых все не так идеально, как казалось в детстве, меня не раз посещали мысли, на самом ли деле бабушка с дедушкой жили в полном согласии или я видела только одну сторону их семейной жизни. Но когда бы я ни забегала в гости — после победы на конкурсе чтецов в 6 классе, сдав выпускные экзамены в школе или уже студенткой, приезжая на выходные из города, — я всегда заставала их прежними.

Заточенный карандаш, точно идущие часы, отутюженная рубашка и «Гимн» Магомаева.

А потом они решили купить новую плиту.

Был первый день летних каникул. Приехав из города, я почти сразу отправилась навестить бабушку с дедушкой. Дом встретил меня молчанием и нервным поблескиванием дверцы новой духовки.

Мрачный дедушка в несвежей мятой рубашке, скрестив руки, сидел на своем месте во главе небольшого кухонного стола. Бабушка, поджав губы, разливала обед по тарелкам. Она яростно зачерпывала густой красный борщ большим половником и плюхала с такой силой, что заляпанный красным стол начал напоминать поле боя. Каждый новый взмах дед сопровождал скептическим хмыканьем. Перед ним со стуком грохнулась тарелка. Следом приземлились ложка, пачка салфеток и булка хлеба. «Как поживаете?» — осторожно поинтересовалась я, забирая вторую тарелку. Бабушка одарила деда выразительным ядовитым взглядом, он снова хмыкнул.

Я еще надеялась растопить лед. Одним из любимых бабушко-дедушкиных моментов была торжественная демонстрация покупки. Только войдя в дом, я уже знала по хитрому лицу деда и бабушкиной таинственности, что произошли большие перемены. Как правило, это был новый шкаф, выбранный в местном универмаге, натертый до блеска и установленный на самом видном месте. Или первый утюг с паром, режимы которого дедушка демонстрировал с таким чувством превосходства, будто лично его изобрел. «Ой, как вкусно», — не слишком убедительным, чересчур оптимистичным тоном начала я, смиряясь с тем, что приходится включать режим общения пятилетней девочки. Обычно не приходилось долго уговаривать. Я надеялась, что они с упоением, будто по заранее расписанному сценарию, начнут показывать каждую конфорку, дед несколько раз осторожно щелкнет автоматическим включением, бабушка с гордостью откроет просторную духовку с несколькими новыми противнями. «А это у нас, внучка, чудо-плита. Новая. Некоторым, понимаешь ли, старая плита разонравилась. Вот мы и купили новую. Как у Валентины». «Да-да, в точности, как у Валентины, — дед буравил бабушку глазами. — Почему бы и не прислушаться к совету знающего человека». — «Ну конечно, знающего. Она же ни одной новости мимо не пропустит и по всей улице разнесет. Ты иди, еще к ней сходи, может, мудрости наберешься на старости лет. Все лучше, чем со мной, дурой, сидеть».