Она чувствовала Дверь. Та была рядом, лишь чуточку выше по береговому откосу! Они долго шли к ней… и они дошли, дошли!
С трудом она могла вспомнить потом, сколько сил и времени понадобилось ей, чтобы втащить Юр-Рика на уровень Двери. Дважды он соскальзывал вниз, и Юмми, боясь, что ей не хватит сил открыть Дверь, начинала сначала, ломала ногти, мертвой хваткой цепляясь за мужнин тулуп, отвоевывая пядь за пядью у откоса и пурги, и были мгновения, когда она ненавидела и мужа, и себя… Зачем помнить то, что лучше забыть?
Сил все-таки хватило. В распахнутую Дверь с воем рванулся плотный снежный заряд — и вернулся назад брызгами дождя. Дохнуло теплом. В глаза брызнуло солнце, и глупая пестрая бабочка, вынесенная из того, другого мира в этот, закрутилась и пропала в снежном вихре.
За Дверью было лето.
Глава 31
Не навсегда моя остыла кровь…
А.К. Толстой
Кто рассердился всерьез, так это Витюня. Мало того, что он плохо выспался, что ноги устали месить снег и настроение резко упало, отчего уже заранее хотелось кого-нибудь пришибить, мало того, что проглядел все гляделки, пытаясь угадать, та излучина или не та, — так какой-то подлец устроил еще и буран! А уж когда из бурана прямо на Витюню выбежали неопознанные олухи, которым он ничего худого не сделал и один из которых без лишних слов попытался насадить его на пику, Витюня рассвирепел окончательно и одним широким взмахом перерубил пику вместе с ее владельцем. И поделом! А ну, кто еще хочет?..
Желающие, конечно, нашлись, и во множестве. То ли враг попался какой-то особенный, то ли ополоумевший снег мешал воинам с волчьими харями вместо шапок вовремя разобрать, на какого противника вывели их зловредные духи, но только нападали они с маниакальным бесстрашием. «Как обкурившиеся», — пришло Витюне на ум, когда третий противник развалился пополам. Бывший лом, а ныне меч Двурушник с внушительным свистом рассекал и снег, и воздух, и всех, кто с большого ума совался под грозное лезвие, воображая, что сумеет принять удар на щит или отразить его мечом. Меч длиною в человеческий рост с легкостью кромсал щиты, а коротких медных клинков попросту не замечал. Мешал снег, залепляя глаза, и мешали деревья.
Последующие события плохо отложились в памяти Витюни. Помнилось, что начала уставать правая кисть и пришлось взяться за Двурушник обеими руками. Помнилось еще, что очередной взмах меча перерубил чахоточную сосенку и та не нашла иного места свалиться, как прямо на голову, и помнилось, что какое-то время после этого пришлось наносить удары вслепую, причем было не исключено, что под убийственный размах металла попадали не только враги, но и свои…
— Ушибу-у-у!.. — вращая мечом, ревел Витюня, забыв, что уже никого не может ушибить бывшим ломом, а может лишь рассечь.
Потом как-то вдруг обнаружилось, что завывания ветра стали тише и сквозь мутную снежную пелену уже шагов за двадцать удается отличить дерево от человека. Буран оказался свирепым, но недолгим. Зато выяснилось, что людей вокруг Витюни имеется значительно больше, чем деревьев, что живых среди них больше, чем трупов, и живые эти люди, решительно незнакомые, по-прежнему одержимы стремлением убить его или причинить иной вред. Своих в пределах видимости — ни одного…