Повыше бань разместились жилые и подсобные постройки, рубленые амбары, скотные сараи, обложенные навозными кучами. Еще выше тянулись к небу купола и кресты церквей, над ними летали крикливые вороны и юркие галки. От города к мосту и от моста к городу медленно, бестолковыми жуками навстречу друг другу ползли возы с поклажей и порожняком, бородатые мужики приветствовали знакомцев снятием мурмолок и степенными поклонами, успевали иной раз и обменяться короткими новостями.

Поднялись от самарского моста и по левую руку миновали питейный дом с залапанной дверью. Чуть дальше, вверх от дороги к земляной крепости, открылся рынок.

– Здесь хлебом торг ведут, – пояснил Алексей Рукавкин. Он ехал пообок обоза, рядом с Илейкой. – А вон та, с голубыми ставнями, крайняя в левом ряду, это наша лавка.

От рынка через весь город шла самая длинная Большая улица. Обоз проехал несколько просторных подворий, часть возов отделилась и ушла дальше, а часть свернула к добротному пятистеннику с пристроями и клетями за широкими воротами.

Илейка спрыгнул с телеги, в которой лежали укрытые рогожами осетры свежего посола, купленные на Яике, остановился, пропуская обоз. У крыльца, выскобленного до яичной желтизны, Рукавкина встретила красивая улыбчивая хозяйка в расшитом кружевами сарафане, в алом повойнике и с белым шелковым платком на плечах. Рядом горбился над посохом седой, но бодрый еще старик в домашнем теплом шлафроке[4] с большими отворотами на груди и с голубым поясом, на голове чепец, обут в легкие замшевые сапоги.

Данила Рукавкин отбил синеглазому бородатому старику почтительный поклон.

– В добро ли обернулась поездка на Яик, Данилушка? – весело спросил старик, подставляя заросшую щеку для приветственного поцелуя.

– В немалое добро, батюшка. Цены на Яике сносные, отторговались с изрядной прибылью.

Когда в ворота прошла последняя телега, пропахшая соленой рыбой, за спиной Илейки послышалось тихое повизгивание. Обернулся – опять серый пес! Он сидел у дороги, ближе к забору Рукавкиных, смотрел на Илейку и приветствовал его постукиванием кончиком хвоста по примятой телегами траве.

– Не отстал? – удивился Илейка. Пес склонил лобастую голову и навострил уши, словно готов был вступить в долгую, только им понятную беседу.

– Ну тогда возьми и это, – негромко сказал Илейка, развязал котомку и достал последнюю рыбину. – Кто тебе подаст в чужом городе?

Пес приблизился, осторожно взял зубами рыбу и поспешно отбежал к изгороди.

К Илейке подошел отрок, немного выше его ростом, тонкий в плечах, подвижный, с любопытством осмотрел, прикрывая глаза ладошкой от закатного низкого солнца. На отроке был камзол с белыми кружевами по воротнику, короткие штаны, белые чулки и черные туфли с желтыми металлическими пряжками.

Данила Рукавкин подошел и представил:

– Это мой меньшой сын Панфил. Видишь, Илья, каков столичный франт? Сапоги на нем в рант, ученый педант, а в Самаре – собачий комендант, – и засмеялся негромко. Данила гордился перед прочими самарцами тем, что оба сына учатся в столице. С горечью вспомнил, как, по рассказам отца, царь Петр в свое время запросил самарское купечество, нет ли у кого желания послать сынов за границу учиться ремеслу и наукам, на что самарские торговые мужики единодушно отписались, что таковых нет и желающих не имеется. Теперь иное время начинается.