Нещадно пыля, побежали по улице в сторону самарского моста. Навстречу с луговой стороны проскрипело несколько перегруженных рыдванов со свежим сеном. Казалось, что высокие и основательно нагруженные рыдваны с торчащими наверху гнетами вот-вот опрокинутся: улица, как и весь застроенный деревянными домами город, имела уклон от земляной крепости к прохладному волжскому берегу, заваленному всяким мусором и печной золой.

Небольшая площадь против каменной белой церкви со всех сторон стиснута купеческими лавками.

– Это Верхний рынок, – пояснил Панфил, приостановив бег. – А вон то строение, сбоку площади, с маленькими оконцами, это богадельня. Состоит на доброхотном подаянии убогим и калекам. И наш батюшка вносит лепту, когда с удачных торгов возвращается. А приживальцы Богу за это молятся, чтоб удача ему была.

На длинной деревянной некрашеной скамье, будто вороны в лютый зимний день, тесно прижавшись друг к другу, под срубовой стеной сидели немощные старушки в черных платках.

Напротив них, в пяти шагах, стоял монах-горбун, согнувшись едва ли не вдвое и облокотясь о суковатую палку. Горб вздымался почти наравне с пригнутой головой. На седых волосах чудом держался и не падал затасканный клобук из грубого черного сукна. Длинная до земли ряса хранила на себе следы зубов едва ли не всех самарских собак. Монах что-то веселое говорил черным старушкам. Старушки робко смеялись, опасались опорочить весельем свое убожество.

Илейка испугался черного изможденного лица монаха и попятился, ему вдруг почудилось, что чернец сейчас подойдет к нему и возьмет за руку, допытываясь о сокровенном, и при этом будет строго смотреть в глаза.

За несколькими обывательскими домами, около питейного дома, собралась толпа праздношатающихся самарцев. Оттуда вперемешку с пьяной песней доносились неясные выкрики и грубый мужской смех.

Отроки побежали узнать, что случилось. Перед кабаком, в нелепом одеянии из грубой рогожи вместо рубахи и штанов, лежал русоволосый бородатый детина. Голые пыльные ступни изредка шевелились, словно бурлак натруженно шел по зыбкому приречному песку. В кровь исцарапанные загорелые руки разбросаны, в пальцах вместо пропитых денег зажато по горсти никчемного дорожного праха.

Над пьяным в рогоже, делая беспрестанно шаг то вперед, то назад, качался высокий и голый по пояс мужик с красными непроходящими рубцами на плечах – следами беспощадной бурлацкой лямки. На черной от загара шее болтался белый оловянный крестик с округлыми уголками – как утренний туман ненадежно укрывает землю от жаркого солнца, так и этот святой крест мало помогает сдерживать порочные наклонности разудалой бурлацкой души.

Бурлак попытался было поднять товарища, да не смог – хмелем размягченные ноги отнесли его в сторону, и он вновь закачался, расставя руки в стороны и прицеливаясь, словно петух к бобовому зерну.

– Вот так Евтихий – человек тихий! Стоило всю Россию исходить, чтоб в Самаре пропиться до гуньки кабацкой, – сказал кто-то за спиной Илейки.

Два бурлака в белых домотканых рубахах без опоясок подхватили Евтихия и босыми, недвижно вытянутыми ногами бороздя пыль, потащили вверх по Большой улице к судовой пристани. Толпу привлек звук гуслей – под окнами кабака присел слепой высокий старик с длинными беложелтыми волосами, подвязанными черной тесьмой. Ровный шрам сабельного удара начинался чуть выше правого уха, шел через всю щеку и терялся в мягкой и белой, будто из лебяжьего пуха, бороде.