– Хитрожопый театр, – вставил Сметана, он с интересом слушал Бориса, любая критика интеллигентов была ему по душе.

– Да, театр не для всех. Много чего… ценители живописи абстрактной. Не сами рисунки нужны, рисунки нужны как критерий, чтобы отделится одному сообществу от остальных. Как бы ничего плохого, но и чего-то непременно положительного нет. У нас тоже свой жаргон, свои интересы, но уголовный розыск не претендует на высокое общественное положение. Интеллигенция – претендует, ей нравится смотреть сверху вниз. Низшие руководители партии тоже любят смотреть сверху…

Тут Вилена локтем с силой заехала Борису под ребра.

– Летчики, – поперхнулся он. – Тоже новая аристократия. А суть в том, что настоящая аристократия исторически исчезла и на ее место в социальном уравнении стали претендовать…

Борис получил еще один тычок в бок. Но чекист Ветров уже зацепился.

– Полагаете, Борис Борисович, это проблема? В государстве рабочих и крестьян вам не хватает аристократии?

– Мне всего хватает. Но движение в системе отчета сохраняется. Инерция. Поэтому… А допустим та, царская аристократия. Екатерине Второй не было смысла выделяться гастрономическим способом, она любила гречку с мясом, но всем же понятно – императрица. Лев Толстой пашет сохой, в рубашке, босиком. А зачем ему сюртук? Он и так граф…

Граф Толстой, подумал Ветров. Эх, Феликс, Феликс. Повторял, бывало, слова Толстого «Война – противное человеческому разуму и природе движение». Пацифист одноглазый. Можно проще: война – говно! И все сразу ясно. Что тебе ясно? Погиб, так молчи! Война, значит, необходимое естественное выделение. Для разума может и неприятное, но так устроена природа. И государству как организму без войны никак.

***

Загорский их ждал на открытой площадке возле барака крытого красной черепицей, в котором находилась польская администрация. Ростислав был похож на проигравшегося картежника, беспомощно стоящего на ветру со скомканной шляпой в руке.

Выходя из автомобиля, Борис подал Вилене руку, но она не заметила, или сделала вид, что не заметила. Ветров сверлил Ростислава вопрошающим недоуменным взглядом, а Сметана уже понял, что произошла очередная неудача и тяжко вздыхал.

Загорский обернулся на польских солдат в беззаботно заломленных конфедератках, которые стояли на крыльце барака, курили и посмеивались (Ростислав расценил их смешки как шпильки в свой адрес. Впрочем, необоснованно), и сказал сквозь зубы:

– Опоздали. Ушел.

Ветров скрестил руки на груди, сказал:

– Меня интересуют милые подробности.

– Как же так-то, как же это, – сокрушенно запричитал Сметана.

Загорский прикрыл рот рукой, будто кто-то следит за ним и пытается читать по губам.

– Помните, Борис, список ссыльных?

– Неужели совпало?

– Да. Некий Ярузельский Войцех. Он был в ссылке как раз рядом с последним местом жительства бегунка. Невероятным образом они встретились, Ярузельский помог фигуранту, посадил на транспорт, следующий в сторону нашей границы.

– Такая ничтожная вероятность, – шепнул в никуда Борис, поднял брови, буровя лоб гармошкой, словно решал хитрое уравнение.