Вскоре он, расплетая косу, лежащую на подушке, спрашивал:

– Галк, а правда гутарят, что ты с эсэсовцем в открытую жила?

– Что с того? – лениво потянулась Галина по постели.

– Ничего.

– Хилючка напела? Каждый выживает, как может. Разве не так?

– Так.

– Я еще и с полицаем была, и со вторым секретарем райкома партии. С подпольщиками была. Теперь с тобой хочу быть. Эй, руки! Попозже хочу, дай отдышаться.

– А Хилючка, Алена, она с немцами крутила? – спросил Ырысту.

– Та-нет. Точно, нет. Нужна она больно.

– А ты, значит, нужна?

Галина встала с кровати, на ее ягодицах краснели следы пальцев. Она накинула ночнушку, выпила воды из кружки и сказала.

– И без тебя здесь хватает, кто осуждает. Половина села морды воротят, не разговаривают.

– А другая половина одобряет?

– Много вопросов, милок. Я же не спрашиваю почему у тебя документы другого солдата.

– Ух, проныра. Снял называется гимнастерку, – Ырысту стал одеваться. – Я к тебе, Галинка, больше не приду.

– Придешь.

– Завтра.

Тарас глядел в раскрытое окно, когда вернулся Ырысту, который со двора начал возбужденно говорить:

– Слышь, Тарас! Я узнал за Алену во время немцев…

– Ни-ни-ни! Замолкни! – Тарас закрыл правое ухо мизинцем, левым уткнулся в оконную раму. – Ничего знать не хочу! Это все не важно!

– Ладно, молчу.

– Я все продумал – тебе спасибо, надоумил – все, что было, пусть быльем порастет. Все не важно.

– Ну и правильно!

– Сходи к Литовченкам, займи, я отдам потом.

– В бочке должно плавать, – вспомнил Ырысту.

– Значит, сходи к бочке.

В последующие дни Бардин провел капитальную уборку и мощнейшую починку в хозяйстве Хилюков. Тарас помогал по мере сил, и с работой к нему возвращались спокойствие и уверенность.

– Ирис, скажи, как ты делаешь «ух!», – просил Тарас цепляя щупальцем ведро с песком.

– У-ух!

Двор преобразился, из запущено пустого стал добротным и ухоженным. Ырысту даже привез на тачке из-за деревни гладких камней и отсыпал дорожку с обеих сторон калитки. Часть переулка, прилегающую ко двору – тоже прибрал, где-то подсыпав, где-то скосив. И удивительное дело, селяне видя такую заботу вдруг тоже взялись за избы свои заброшенные, за свои огороды заросшие, за деревенские улицы, откуда убрали шлак и дерьмо, чего не бывало со времени НЭПа.

Благоустройство деревни отнес к своим заслугам глава сельсовета, невзрачный не старый мужчина, производивший впечатление марионетки-карьериста. Эта бедовая буратина пришел к Хилюку агитировать на покупку облигаций государственного займа. Говорил глава на невыносимом суржике, разбавленном канцеляритом. Алена, подбоченясь, стояла средь двора и то резко, то с мольбой пыталась отказаться.

– На что? Николаич, на что? Какие облигации, когда вместо денег – трудодни? Побойся Бога.

Председатель ответствовал, что он и Бога уважает, и того, кто повыше, а коли есть указание, то облигации надо брать, муж у тебя, который Тарас, сущий куркуль, каких поискать, так у него запасы, заначки, их надо вскрывать. Ырысту, сидящий на ступеньках крыльца, высказал вполголоса что-то ругательное, глава сельсовета услышал, спросил «это кто, прописка е?». Бардин подумал ругательное уже в собственный адрес, надо тихо сидеть, не высовываться.