– Решим так, что руки не дошли, – сказал он, шевельнув обрубками пальцев.

– Тогда придерживай колья, я буду прибивать.

Ырысту прибивал плашки, бурча с добротой: «Кто эту ограду делал по первости? Руки бы оторвать!». На что Тарас отзывался примерно: «Такой человек, что руки из жопы. Зато ноги какие!».

Когда Алена к обеду вернулась домой, забор был починен. Она с похвальбой поохала, сказала:

– Заходите в хату, мужики. Кормить вас буду.

– Через пару минут, – отозвался Тарас. – Докурим. Хорош уже в доме дымить.

Алена ушла в дом, поправив за собой марлю в дверном проеме. Ырысту проводил ее взглядом и сказал Тарасу

– Слышь, Гуньплен! А ведь она тебя любит.

– То не любовь. То преданность. – Тарас аккуратно припрятал окурок в ограде. – Преданность, которая из чувства долга, любовь же – это про свободу. И думаю так: преданность – такая штука, она не совсем про верность. Разные вещи, душа и тело, но эту тему надо додумать. А за гондона можно и в лоб, не смотри что два пальца всего, звездануть я могу еще.

– Гуньплен – это книжный герой, чтоб ты знал. Английский лорд, человек который смеется.

– А я такой лорд Черниговщины. Любил я посмеяться… Людлю. В смысле, мы еще посмеемся! Так?

– Ух! Поржем!

В хате стоял запах керосина, слитый с ароматом топленого жира. Алена разогрела давнишнюю картошку, положила возле мисок по луковице. Лук был какой-то безвкусный.

– Сама? – равнодушно спросил Тарас.

– Я не голодная, – сказала Алена. – Так посижу.

Ырысту вспомнил про чекушку, сначала хотел сходить, принести, но что-то остановило.

– Надо бы дверь в бане поправить – спланировал он. – Сарай разобрать. У вас там бедлам.

– Поправим, разберем, – сказал Тарас, не поднимая лица от тарелки.

– Слышь, Тарас! Когда поедем Москву, Кремль смотреть? Надо глянуть, че мы там защищали в сорок первом. Вдруг фуфло какое-то.

– Всяко, – сказал Тарас. – Так бывает. А вот говорят Ленинград – интересный.

– Там сейчас не до нас. Ленинград после блокады. Фрицы-суки! Лучше стрелять, чем блокада. Миллион, считай, человек от голода померло.

– Жалко? – резко спросила Алена.

– Конечно.

– А мне нисколечко не жалко! Они в своих столицах не жалели. Нехай побудут в нашей шкуре!

Ырысту удивился до крайности, и вся симпатия к жене Тараса мгновенно улетучилась. Алена взяла чугунок и вышла из дома.

– Ты на нее не думай, – сказал Тарас, словно оправдываясь. – Она не такая. Тут, понимаешь какая штука, родители ее умерли от голода. Дядька родной на два года ее младше… Все близкие на юге, в поднепровье… четыре тетки, дедушка, двоюродных было полно. До войны, без блокад, от голода все перемерли. Свое село аленкино, где детство, школа проходили, все село подчистую. А земля там такая, шо палку воткни – прорастет.

– По радио говорили, что голод в тридцатых это агенты. Типа иностранные агенты с Запада все замутили.

– Ну может они и агенты, – Тарас показал глазами наверх. – Но нам это знать не положено. Шо? Посидим, да пойдем сарай разгребем. Там и гвозди найдем по-любому.

Сарай разбирали до вечера, ненужный хлам Тарас хотел выкинуть на дорогу, но Ырысту воспротивился этому, нагрузил ржавую тачку и со страшным скрипом отвез мусор в яр за деревней. Починили в бане дверь, выкорчевали старый пень. А на следующий день Ырысту выдирал из земли корешки в палисаднике у Галины.