Дед Онисим говорил, вроде, дед его деда рассказывал, будто у запорожских сечевиков тоже были такие длинношерстные кони. И куда они теперь делись?
На смену им пришли кони повыше, постройнее. Суше, что ли. Красивее. Донской породы. Но ведь не кубанской!
Почему бы Семену просто не успокоится на том, что кроме него есть, кому выводить новые породы лошадей?
Тот же барон Шпигель говорил ему, что в этом деле нужна большая осторожность. Например, он сам убедился в том, что если донскую породу и дальше улучшать, можно ее «разрыхлить»: и костяк у донской лошади станет не таким прочным, и сама лошадь будет более разборчивой в еде, и не станет, как легендарные дончаки, выкапывать траву из-под снега, есть солому с крыш…
Но когда Семен увидел Али, он понял, что это тот самый конь, с которого могла бы начаться порода, выращенная Семеном Гречко!
Подошло время, когда Семен понял: ему пора уходить. Все досконально за два месяца – как, впрочем, и за три – не узнаешь, да и домой пора. Скоро у него день рождения – двадцать один год, и пойдет Семен служить.
О том он сказал Баширу, и тот согласно качнул головой.
– Пора, так пора.
– Спасибо тебе. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком… Ежели увидимся еще, – я твой должник…
– Ты хочешь у меня что-то попросить? – скрывая ухмылку, улыбнулся черкес.
– Хотел бы… Слушай, давай поменяемся с тобой: мою Левкою на твоего Али. У нее предки хорошие, может такое потомство дать…
Тот удивленно взглянул.
– Ты серьезно? Но Али – мой лучший конь.
– Кинжал даю в придачу. Тебе же нравится мой кинжал?
Горец явственно заколебался.
– Эх, ладно, бери, у меня от Али уже четыре жеребенка… Бери!.. Но уезжай побыстрее, пока я не передумал!
И Семен поехал, как полетел.
Глава семнадцатая
Примерно, через полтора месяца после того, как Семен вернулся от горцев, умерла мать Дмитрия.
Как-то незаметно, тихо угасла. Но, скорее всего, незаметно, для станичников. Митька горевал над нею словно за двоих: за себя и за покойного отца.
– Это я виноват, я, – бил он себя в грудь и глухо рыдал, стуча по столу кулаком и разбивая об него костяшки пальцев. – Я просил ее подождать, немного, обещал присылать ей все, сколько буду зарабатывать, но она не хотела быть для меня… ярмом, вот как она сказала!
Семен не пытался его успокоить. И, поскольку, кроме него никто не мог видеть этой немужской слабости друга, он Дмитрия и не останавливал. Женщины обычно говорят, что надо выплакаться. А мужчины… Разве может облегчить такое вот рыдание? Разве что, душу надорвет…
На похороны Веры Иващенко собралась чуть ли не вся станица. Люба и не думала, что эту тихую, незаметную женщину все так уважают.
Дмитрий был будто с креста снятый, с бледным, каменным лицом. Люба подошла к нему, хотела что-нибудь сказать, но он словно не видел ее и, наверное, не услышал бы.
Распутица была такая, что похоронная процессия так и застряла бы на подходах к кладбищу, если бы Семен прежде не договорился с молодыми казаками, привезти из карьера по несколько мешков щебня, так что процессия смогла пройти до кладбища и обратно, а гроб пришлось закапывать холодной, насквозь промокшей землей.