Сквозь слезы она продолжает снимать постоянно включенной маленькой камерой, закрепленной на ее плече. Она, как и я, старается возвести барьер между своим чувством несправедливости и теми картинами, которые мы любой ценой должны донести до цивилизации. Мы хотим показать свирепые законы природы и то, к чему ведут их нарушения, которые наш современный мир вызывает даже в самых отдаленных уголках.
Что могло случиться, раз лосось не пришел? Их машины, их промышленность, их загрязнение среды, их проклятое потепление климата… Всего этого гризли не знают, они запрограммированы приходить именно на эти земли и ждать рыбу. Это как бы впечатано в их гены предыдущими поколениями, у которых лосося было в таком изобилии, что трапперы находили рыб едва надкушенных и брошенных в скалах.
Метрах в тридцати от нас Банн встал в волнах на задние лапы и тяжело рухнул на передние. Фонтан воды поднялся на впечатляющую высоту, а жуткий рев наверняка донесся до скал. Пришел ли он в ярость? Или смирился? Понимал ли, что происходит? Что его ждет?
Он повернул к нам свою огромную морду и уставился на нас, не шевелясь. Втянул в себя воздух, принюхиваясь. Легкий порыв ветра донес наш запах до его ноздрей. Я собрал штатив, вытащил перцовый газовый баллончик и взял за руку Габриэль:
– Лучше вернуться в лагерь.
Мы двигаемся слишком торопливо, и Габриэль подворачивает правую ногу.
Мы оба отчетливо слышим негромкий хруст.
Под пологом палатки номер два ветрозащитная лампа струит над нашими головами мягкий свет. Плавно колеблется красное полотнище.
На лице Габриэль игра света и тени. Ее щиколотка перевязана стерильным бинтом, она может опустить ногу на землю, ей удается сделать легкие вращательные движения, но опираться на ногу больше двух секунд она не способна. Понятно, что речь идет о небольшом растяжении, как уже случалось с нами раз пять-шесть на диких землях с их неровностями почвы. Моя жена железный человек, она не жалуется и даже полагает, что это знак для нас, побуждающий задержаться до конца сентября. Я придерживаюсь обратного мнения: это знак, что надо уходить. Предлагаю двинуться к хижине Уоррена и завершить нашу миссию, но Габриэль опять категорически отказывается. Я терпеть не могу с ней спорить.
Чечевица с сосисками варятся на плитке, от которой исходит уютное тепло. Варево булькает и вкусно пахнет, мы едим из одной тарелки, вторая разбилась. Проглатываем еду с комом в горле. Нас воротит от пищи в то время, когда наши гризли подыхают с голода в нескольких метрах от нас. Но мы ничего не можем поделать. Мы поклялись никогда не вмешиваться, не нарушать их ритм жизни, их равновесие. Иногда это трудно. Два года назад я видел, как прямо передо мной тонул медведь, и мог бы его спасти. Я этого не сделал. Таков порядок вещей.
– Некоторые самцы начали искать ракушки в бухте, – говорит Габриэль. – Похоже, они поняли, что лососей не будет. Но сколько моллюсков им потребуется отыскать, чтобы заменить рыбий жир? Каждый уходящий день приближает их к смерти. Они это чувствуют, я уверена.
Моей жене плохо, я это знаю. Не физически, а морально. На этот раз ее захлестнули эмоции. Эти гризли, наши гризли – одни из последних на планете. Весь их вид рискует угаснуть в этом году. Я стараюсь ее успокоить, говорю, что, может быть, зима будет не такой уж долгой и не такой суровой, как в прошлые годы. И они выживут.