– Стало быть, война? – в упор переспросил Бровман.

– А то ты не знал.

– Знал, почему же. Но очень не хочется.

– Никому не хочется, – кивнул Кандель. – Но она будет, и давно надо было готовиться. Вот они и готовились, а эти все наши игры – это так, крем на торте.

Бровман понял, о каких играх речь. Все, о чем он писал, тоже, значит, нужно было только для войны, и он в принципе догадывался об этом, да никто и не скрывал. Но Волчак, и Грибова, и Грин – все они летали для чего-то другого, и до поры им давали летать, и все это было прекрасно; но теперь освоение дальних рубежей никому не было нужно. В конце концов, они действительно сделали что могли и погибли почти поголовно, обозначив предел своих возможностей. После этого могла быть только война. Можно было или улететь, как Гриневицкий, или пойти инструктором к воякам, как Кандель. Теперь нужны были другие герои, рекорды от них не требовались.

– Зато жизнь, – сказал Кандель. – Был праздник, хотя и не без такого, знаешь, адского оттенка. Такой карнавал у черта на гулянках. А стала жизнь, солоноватая, сероватая, но уж какая есть. И кстати, шанс выжить несколько больше. Прости, я был ужасен. Но поставь себя на мое место. Бро, ты пересидел там во льдах самое плохое. Ты несколько подморозился, законсервировался, в тебе все еще сидит такой, знаешь, страстный репортер. А сейчас чемпионом будет не тот, кто все разузнает и расскажет раньше всех. Сейчас чемпионом, наоборот, будет тот, кто наиболее значительно промолчит. Мы все ужасно торопились, понимаешь?

– Мы все хотели больше, а надо было меньше, – вспомнил Бровман свою полярную мысль.

– Именно! – сказал Кандель и улыбнулся новой своей улыбкой, гораздо более смиренной. – Именно, Бро! Кто просидел во льдах август тридцать девятого года, тот, кажется, многого не понимает. Но ты как-то понял, я всегда знал, что ты номер первый. Ты Бровман, я Канделаки, оба мы Паганини.

После этого разговора Бровман решил воспользоваться положенным ему полярным отпуском и поехал с женой в Крым. Сима заслужила, мало счастья видела она от него. Они поселились в гурзуфском военном санатории. Каждое утро Бровман отстукивал на машинке положенную порцию «Ледового дневника», где переплетались его заметки, биография Ладыгина и разговоры с доктором. Потом они шли обедать на веранду, смотрели на седое море в мелких барашках, дышали сырым йодистым воздухом, в котором пахло настоящим морем, а не Ледовитым океаном. Бровман даже пару раз окунулся при пяти градусах, но море казалось грязным, чересчур живым, в отличие от Арктики. Правда, Арктика была тоже не ахти какая чистая: когда вокруг «Седова» начало оттаивать, такое полезло из-подо льда, что лучше бы и дальше мерзло. Крым подходит для прощаний, не зря тут все со всеми прощаются, и Бровман тоже прощался с чем-то. Глядя на дальний мыс, затянутый теплым мягким дождем, он понимал, что уходит нечто главное, нечто единственное, чем он жил, но что же, ничего страшного, все когда-нибудь уходит.

– Сима, – сказал он вдруг жене, когда они сидели на балконе и ели местный несоленый сыр, которым торговал татарин на набережной. – Сима, хоть ты не оставляй меня.