Ах, будто не знал Ладыгин Арктики! Ледокол попал в десятибалльный шторм в Баренцевом море. Как назло, взошла багровая, прямо-таки вишневая луна, давно такой не было, – и что она предвещала? Предвещала она, как выяснилось, стремительный захват Польши. Экипаж с восторгом прослушал чеканную речь Молотова. Правительство Польши объявлено было более не существующим. По всему миру пошли сжатия, и на секунду Ладыгину стало страшно возвращаться в этот штормящий мир, но это была минутная слабость, и прогнал он ее чифирем. Теперь в этом можно признаться: на судне, разумеется, был и коньяк, но Ладыгин ненавидел пьянство тяжелой ненавистью пермского уроженца, навидавшегося пьяных окраин. Чифирь же успокаивал душу, и прибегал Ладыгин к нему нередко. Их дрейф ускорялся, наступала настоящая лихорадка, слишком знакомая всем полярникам, которых несет на юг или снимают с льдины; даже Бровману, не полярнику, передавалось это ужасное беспокойство.

Наконец удалось организовать голосовую связь с ледоколом – за сто тридцать миль донесся голос Папанина. Он долго поздравлял, потом буднично сказал: тут вам наготовили подарков… везем апельсины, мандарины… да… свежие огурцы… помидоры… банан! У Ладыгина полярным сжатием сдавило сердце: значит, опять зимовать, точно. Выгрузят лимоны, помидоры, банан – и до свидания, мы верим в вас, товарищи! Но Папанин дал слово Белоусову, наставнику Ладыгина еще по ледоколу «Красин»: Ладыгин, сказал он, Костя, здоро́во! Мы вас вытащим, товарищи, примем по баночке! Рядом с Ладыгиным послышался хриплый лай – это зарыдал Трофимов, совсем сдавший в последнее время. «Что у вас там?» – спросил сердито Папанин. Это помехи, сказал Ладыгин, не обращайте внимания, – и погрозил Трофимову кулаком.

Огни ледокола стали видны через две недели. Голубой прожектор ощупывал льды вокруг «Седова». Ледокол шел со скоростью две мили в час, взрывая толстенные льдины, грохоча, рыча; сладостная эта музыка была слышна миль за пять. На «Седове» запустили машину, чтобы встретить гостей во всеоружии; было это похоже на одноногого инвалида, пытающегося встать с койки и откозырять при посещении Его Величества. Руль свободно ходил на тридцать градусов влево и пятнадцать – вправо, для следования в кильватере ледокола этого было с лихвой. Сейчас, братки, орал в радиорубке Папанин, сейчас! И надо же было Ладыгину совершить тут ужасную непоправимую ошибку: ему крикнули, что по левому борту медведи. Ладыгин выскочил под ледяной ветер в одном свитере и действительно увидел медведицу с двумя медвежатами, и захотелось ему привезти медвежат в Московский зоопарк, это будет вовсе уж триумф! Следовало, конечно, пожалеть медведицу по случаю спасения «Седова», но Ладыгин совершенно не владел собой, побежал за ружьем, крикнул Курляндцеву, чтоб ловил медвежат, – знал, они обычно не отходят от матери; бах! – уложил с первого выстрела, прямо меж ушей, удачно вышло, да и как было промазать: на «Седове» включили все освещение. Медвежата подошли к медведице и стали ее нюхать. «Лови!» – заорал Ладыгин, но они вдруг брызнули двумя белыми пятнами в темноту, никогда он не видел, чтобы детеныши так быстро бегали, и тут же исчезли. Зря, выходит, мать убил. Ну ничего, будут медвежьи отбивные, угостят фирменным блюдом Папанина, писал же он где-то, что вкусней белого медведя ничего не едал. Но Папанин к ним в ту ночь не пробился, не пробился и в следующую, и чтобы свежее мясо не пропадало, медвежьи отбивные пришлось есть самим. А на третью ночь, когда ледокол, блокированный льдами, стоял неподвижно, к «Седову» подходил огромный, судя по следам, медведь – вероятно, отец тех медвежат; а впрочем, разве они живут семьями? Надо бы почитать… Но образ этого одинокого мстителя, которого никто не видел, не понравился Ладыгину, напугал Ладыгина, вызвал у Ладыгина еще один приступ бешеного сердцебиения; я так совсем тронусь умом, подумал он. Часто ему в жизни вспоминался тот медведь, и дорого бы он отдал, чтобы отмотать время и не убивать ту медведицу. Но она бы его тоже не пощадила, доведись им встретиться на льду, да если еще с безоружным человеком… Арктика, отставить сантименты.