Дальше случился парадокс, без которого полярная эпопея не получила бы достойного завершения, Бровман отразил его в брошюре: ледокол «Иосиф Сталин» стоял, словно это он дрейфовал два года, а «Седов» вольно кружился в огромном образовавшемся разводье, и непонятно было, кому кого спасать. Близок локоть! Они стояли друг напротив друга, «Седов» крутился, «Сталин» ждал. Уже прошел в Москве праздничный концерт по поводу их встречи, уже приветствовала мужа со сцены жена – слезы у Ладыгина выступили, когда он услышал ее срывающийся голос, и непразднично было у нее на душе, вся тоска этих двух лет звенела в ее словах, а дело не двигалось, не двигалось! Три дня крошился лед вокруг ледокола, пока наконец радировали оттуда: «Атакуем вас зажгите лампу грот мачте». На «Сталине» принялись пускать разноцветные ракеты. То был салют. «Да здравствует Сталин!» – орали на «Седове» и ледоколе, не разбирая, ледокол ли имеется в виду или Сам. Два прожектора уперлись друг в друга. Ефремов потерял сознание, Батагов тер ему виски спиртом, с ледокола бросили швартовы. Бровман узнал на правом борту ледокола конкурента своего, Квята, который, конечно, поспел сюда первым. Но ничего, Бровман его опередил: Квят только приехал, а Бровман уже тут.

– Надо вахтенного сменить, – сказал Сивуш Ладыгину.

– Не сменить, а снять, – сказал Ладыгин сипло и поцеловал Сивуша куда-то в усы. – Вольно, боцман. Дрейф кончился.

Но боцман взглянул на него сурово, и Ладыгин понял: порядок есть порядок, на всяком судне в рейсе положено нести вахту.

– Поставьте Курляндцева, – сказал он и мысленно записал боцмана на денежное поощрение.

Но долго праздновать им не дали: составили акт о готовности «Седова» к плаванию, акт оказался терпимым, много лучше, чем предполагал Ладыгин, но страху он натерпелся, и, пожалуй, не меньшего, чем при сжатии. Сжалось буквально все. Носовой кубрик был для жилья непригоден по причине употребления обшивки на растопку, переборки в помещении комсостава пошли туда же, холодильники неудовлетворительны, брашпиль менять, капитальный ремонт по прибытии, но для двух с лишним лет зимовки – более чем! В конце концов, весь экипаж тоже нуждался в капитальном ремонте, но если бы «Сталин», поделившись припасами, завтра отвалил и оставил их на третью зиму – сдюжили бы; по крайней мере, так казалось теперь. Только фруктов Ладыгин больше не ел, апельсин так и таскал в кармане ватника – пахнет, и достаточно.

На второй день похода «Седов» вышел в чистую воду, началась качка, корабль плохо слушался руля – Ладыгин передал Папанину: стопоримся. В чем дело?! Руль, товарищ Папанин… все-таки не совсем… Значит, рявкнул Папанин, у вас не судно, а баржа! Это было прекрасным холодным душем – и качка, и этот рык: пора было привыкать к норме, а морская норма – это когда рычат и качает. Разумеется, Ладыгин разобрался: руль стоял в положении «влево», а указатель показывал «прямо», это они недоглядели, когда сращивали штуртрос. Он доложил, Папанин в своей манере ответил длинной тирадой, которая для Ладыгина звучала музыкой: когда Папанин ругался – значило, что оттаивает. Хуже всего было, когда молчал. Хоть и с половиной руля, а шли они бодро и сами, никто не тащил их на буксире, сбывалось предсказание медузы. Ладыгин посмотрел в небо, ища медузу, но там висела сплошная серая муть.