Поговаривали, что шесть пар близнецов забрали в лабораторию, чтобы убить. Я ни разу не видела, как кого-то убивали, только знала, что некоторые близнецы исчезали. Со временем мне стало известно, что слухи не врали, близнецы и правда умирали от экспериментов. Нам просто говорили, что они «заболели». Вскоре Менгеле заменял их новыми парами близнецов, только приехавших в лагерь. Вот каким было отношение к самым привилегированным обитателям Освенцима. Даже к любимчикам Менгеле не относились по-человечески. Нас всегда можно было заменить.
А вот наши чудесные бордовые платья были незаменимы, но они так заносились, что перестали быть на себя похожими. Нам дали одежду, но она была сшита для взрослых женщин, так что нам с Мириам пришлось подвязывать платья на талии, чтобы они не упали. В верхней части платья мы хранили все, что может нам понадобиться – металлическую чашку или вчерашний кусок хлеба.
По утрам после анализов крови и перед перекличкой, мы помогали ухаживать за самыми маленькими. Рядом с нашим бараком было пространство, огражденное проволокой, там мы играли с малышами. Девочки постарше научили нас с Мириам вязать. Мы отрывали кусочки проволоки и распрямляли их о камни. Это был долгий процесс. Затем мы заостряли кончик, затачивали его о камень, чтобы получались вязальные спицы. У одной из близняшек был старый свитер, мы его расплели, чтобы получить пряжу. Девочки по очереди вязали, пока пряжа не кончалась, а как только это происходило, вязание распускали и начинали все сначала. Нашей целью не было связать шапку, шарф или носки – вязание просто помогало нам отвлечься от реальности.
Но смерть и опасность всегда оставались рядом. Однажды на улице мы увидели, что неподалеку проезжает телега с трупами. Мы побежали к проволоке, чтобы проверить, не узнаем ли кого-то.
Одна из девочек закричала:
– Мама! Там моя мама! – и зарыдала.
Ее боль и горе выливались в стон, а телега просто катилась дальше. Мне было очень ее жаль, но я не знала, что сказать.
Тогда я подумала, что наша мама тоже могла оказаться в такой телеге, мы просто не заметили. Телеги проезжали каждый день. Иногда пленники в них были мертвы, иногда – почти что мертвы; но все равно всех свозили в общую могилу. К тому времени я почти перестала думать о семье. Возможно, из-за хлеба – говорили, в хлебе были не только опилки, но и порошок бромида, какое-то успокоительное, которое заставляло нас забывать родной дом. Как бы то ни было, я не позволяла себе жалеть себя, Мириам, вообще никого. Я знала, что если начну думать о себе как о жертве, мне конец. Все просто. Я не позволяла думать себе ни о чем кроме выживания. По ночам мы с Мириам прижимались к нашим соседям (на кровати спало по три пары близнецов), но никто не разговаривал, даже шепотом. Если бы я сказала Мириам, как мне плохо и как я хочу есть, стало бы только хуже. По ночам я слышала свист, машины, мотоциклы. Топот марша, стоны, рвоту, лай, плач – все это нарушало тишину лагеря, сливаясь в оркестр, аккомпанирующий человеческим страданиям.
Иногда, когда надзиратели засыпали, наша знакомая из соседней деревни, мадам Ченгери, тихонько пробиралась в барак, чтобы навестить дочерей. Она была умной и находчивой женщиной. По приезде в Освенцим она убедила доктора Менгеле, что может быть полезна, ведь ей столько известно о близнецах; ей позволили жить в женских бараках. Мадам Ченгери приносила дочкам еду, нижнее белье, шапки, все, что она откуда-то взяла или «организовала». Слово «организовать» использовалось вместо «украсть у нацистов». Я завидовала этим девочкам – у них была мама, живая, которая о них заботилась. А у нас с Мириам кроме друг друга никого не осталось.