– Пожалуйста!

– Воды! Воды!

– Еды, прошу, дайте хоть что-нибудь!

– Помогите!

Все они плакали, не имея сил двигаться. Казалось, ко мне тянулось больше рук, чем там было людей. Помню, как читала о долине смерти в Библии; лазарет напомнил мне об этой долине. Это было самое страшное место, в котором я когда-либо бывала.

Меня отвели в палату, где были две девочки – Вера и Тамара. У каждой в лагере была сестра-близнец. У них была ветрянка, так что чувствовали они себя не так плохо. Палата была очень маленькой, но нас в ней было всего трое – еще одна привилегия близнецов.

Настало время ужина. Никто не принес еды.

– Почему нас не кормят? – спросила я. – Обычно ведь нам приносят хлеб.

Вера ответила:

– Сюда не приносят еду, потому что здесь люди ждут смерти и газовой камеры.

– Они не хотят тратить еду на тех, кто скоро умрет, – добавила Тамара.

«Я не могу умереть, – сказала я себе. – Я не умру».

Ночью мне было так плохо, что я не чувствовала голода. Было тяжело уснуть без Мириам рядом. В темноте доносились стоны и крики больных. Они пронзали меня. Я никогда не слышала столько стонущих, ревущих, рыдающих голосов.

На следующий день приехал грузовик. Самых тяжелых больных бросили в грузовик и повезли прямиком в газовые камеры. Они стонали и пытались сопротивляться. Живых и мертвых складывали вместе.

«Неужели и меня отвезут в газовую камеру?» – подумала я. Газовые камеры всегда были у нас на виду, рядом с крематорием, наполняя воздух вокруг запахом горящих человеческих волос, костей и плоти. Газовые камеры были угрозой для всех в лагере, но для тех, кто оказался в лазарете, – в первую очередь. Грузовики приезжали два раза в неделю. Много лет спустя я узнала, что прежде чем отправить тела в крематорий, рабочие снимали с них любые оставшиеся украшения и вытаскивали золотые зубы. В среднем нацисты собирали два с половиной килограмма золота в день. Повезло тому, кому доставались эти богатства.

На мой второй день в лазарете Менгеле отправил ко мне четырех врачей. Они обсуждали мою болезнь, как будто мы были в нормальной больнице. Несмотря на то что они говорили по-немецки, кое-что я все равно понимала. Доктор Менгеле усмехнулся и сказал:

– Очень жаль. Такая молодая, а жить осталось всего две недели.

Я не понимала – откуда ему это знать? Они не проводили никаких новых тестов после последнего укола, от которого я заболела. Позже я узнала, что Менгеле было известно, чем они меня заразили и как будет протекать болезнь. Вероятно, это была бери-бери или пятнистая лихорадка. Даже сейчас я не могу сказать наверняка.

Лежа в кровати, слушая Менгеле и других врачей, я старалась делать вид, что не понимаю их речи. Я сказала себе: «Я не умерла. Я отказываюсь умирать. Я буду умнее этих врачей, я докажу, что Менгеле не прав, и выберусь отсюда живой». Больше всего я хотела скорее вернуться к Мириам.

Первые несколько дней у меня был жар, но никто не приносил мне еду, воду или лекарство. Приходили только мерить температуру. Я ужасно хотела пить, во рту было так сухо, что я едва ли могла дышать.

В конце барака был кран с водой. Помню, как я выползла из кровати, открыла дверь и, не в силах стоять, поползла к крану. Жесткий пол царапал и холодил кожу. Я вытянула руки вперед и, опираясь на них, медленно тащила свое тело по грязи и слизи. Несколько раз я теряла сознание, но потом снова приходила в себя и продолжала ползти.