— Тебе зябко? — спросил он.

— Нет.

— Тебе нравится, когда я тебя целую?

— Да. Очень.

— Но тогда почему у тебя губы холодные?

— Правда, что фрицы насилуют женщин? — спросила она.

— Ты с ума сошла.

— Поцелуй меня! — страстно сказала она. — Не хочу больше ни о чем думать…

Она обхватила руками голову Пинетта и, запрокидываясь, увлекла его за собой.

— Куколка! — бормотал он. — Куколка!

Он сразу же навалился на нее, Матье не видел ничего, кроме их волос в траве. Но почти сейчас же показалось лицо Пинетта, злая и торжествующая маска; глаза бессмысленно и слепо смотрели на Матье, они были переполнены одиночеством.

— Мой дорогой, иди ко мне, иди… — простонала девушка.

Но лицо Пинетта не опускалось, напряженное, белое, незрячее. «Он делает мужскую работу», — подумал Матье, глядя в эти потемневшие глаза. Пинетт всем телом навалился на женщину, он вдавливал ее в землю, он сливал ее с землей, с колышущейся травой; он покрыл луг, распластавшийся под его животом, она окликала его, а он молча врастал в нее, она была водой, женщиной, зеркалом, отражающим на всей своей поверхности целомудренного героя будущих сражений, самца, славного непобедимого воина; Природа, тяжело дышащая, опрокинутая навзничь, прощала ему все его поражения, она шептала: «Мой дорогой, иди же ко мне, иди». Но Пинетт намеревался играть в мужчину до конца, он упирался ладонями о землю, и его укороченные руки казались плавниками, он приподнимал голову над этой говорливой покорностью, он хотел внушать восхищение, быть отражаемым, он алкал, чтобы его желали снизу, в полутьме, безотчетно, он не хотел понять, что земля питает его тело своим животным теплом, он готов был тревожно вплыть в пустоту и подумать: «А что теперь?» Девушка обвила его шею руками и надавила на затылок. Голова нырнула в блаженство, луг замкнулся. Матье бесшумно встал и ушел; он пересек луг, он стал одним из ангелов, которые прогуливались по еще светлой дороге между пятнами тополей. Пара исчезла в черной траве; прошли солдаты с букетами; один из солдат на ходу поднял букет к лицу, погрузил нос в цветы, вдохнул свой досуг, свое горе, свою никчемность, бесполезность. Ночь обгладывала листву, лица: все были похожи друг на друга; Матье подумал: «И я на них похож». Он прошелся еще немного, увидел, как зажглась звезда, и задел незнакомого посвистывающего солдата. Тот обернулся, Матье увидел его глаза, и они улыбнулись друг другу, это была вчерашняя улыбка, улыбка братства.

— Прохладно, — сказал тот.

— Да, — отозвался Матье, — холодает.

Им не о чем было говорить, и солдат двинулся дальше. Матье проводил его взглядом; неужели необходимо, чтобы люди все потеряли, даже надежду, чтобы прочесть в их глазах, что человеку что-то еще предстоит? Пинетт совокуплялся; Гвиччоли и Латекс, мертвецки пьяные, валялись на полу в мэрии; одинокие ангелы прогуливали по дорогам свою тоску: «Никому я не нужен». Он опустился на землю на обочине дороги, потому что больше не знал, куда идти. Ночь вошла ему в голову через рот, через глаза, через ноздри, через уши: он был теперь никем и ничем. Больше чем ничем — только несчастьем и ночью. Он подумал: «Шарло!» и вскочил на ноги; он оставил Шарло наедине с его страхом, и ему стало стыдно; я корчу из себя фаталиста перед этими пьяными свиньями, а в это время Шарло там совсем один, он втихомолку трепещет, а ведь я мог бы его приободрить.