свое мрачноватое породистое лицо. Филипп потупился, он прыснул, прикрыв рот ладошкой.

— Ты смеешься, как школьница.

Филипп осекся. Даниель недовольно спросил: — Почему ты засмеялся?

— Просто так.

Он захмелел от вина, неуверенности, усталости. Даниель подумал: «Он созрел. Если все делать как бы в шутку, похожую на мальчишескую возню, малыш позволит опрокинуть себя на диван, позволит ласкать, целовать за ухом: он будет защищаться только безумным смехом». Даниель резко повернулся к нему спиной и прошелся по комнате: «Нет, слишком рано, очевидно рано, без глупостей! Завтра он снова попробует покончить с собой или попытается убить меня». Перед тем как вернуться к Филиппу, он застегнул пиджак и натянул его на бедра, чтобы скрыть очевидность своего волнения.

— Ну вот! — сказал он.

— Вот, — отозвался Филипп.

— Посмотри на меня.

Он погрузил свой взгляд в его глаза, удовлетворенно покачал головой и медлительно произнес:

— Ты не трус, я в этом убежден.

Он выпрямил указательный палец и ткнул им Филиппа в грудь.

— Как ты мог впасть в панику? Нет! Это на тебя не похоже. Ты просто ушел; ты предоставил события самим себе. Почему ты должен погибать за Францию? А? Почему? Тебе ведь наплевать на Францию, а? Разве не так, маленький озорник?

Филипп неопределенно покачал головой. Даниель снова стал ходить по комнате.

— Теперь с этим покончено, — с веселым возбуждением продолжал он. — Конечно. Баста. Тебе выпал шанс, которого у меня в твоем возрасте не было. Нет, нет, — сказал он, живо взмахнув рукой, — нет, нет, я не имею в виду нашу встречу. Твой шанс — это историческое совпадение: ты хочешь подорвать буржуазную мораль? Что ж, немцы пришли, чтобы помочь тебе. Ха! Ты увидишь, как здесь пройдутся железной метлой; ты увидишь, как ползают на брюхе отцы семейства, ты увидишь, как они лижут сапоги и подставляют жирные зады под пинки победителей; ты увидишь своего распластавшегося отчима: он — великий побежденный этой войны, теперь ты сможешь его по-настоящему презирать.

Он хохотал до слез, повторяя: «Как здесь пройдутся железной метлой!» — затем резко повернулся к Филиппу.

— Мы обязаны их любить.

— Кого? — испуганно спросил Филипп.

— Немцев. Они наши союзники.

— Любить немцев, — повторил Филипп. — Но я… я их не знаю.

— Терпение, скоро мы их узнаем: мы будем обедать у гауляйтеров, у фельдмаршалов; они будут возить нас в больших черных «мерседесах», а парижане будут топать пешком.

Филипп подавил зевок; Даниель затряс его за плечи.

— Нужно любить немцев, — твердил он ему с напряженным лицом. — Это будет твое первое духовное упражнение.

У мальчика был не слишком взволнованный вид; Даниель отпустил его, раскинул руки и сказал лукаво и торжественно:

— Пришло время убийц!

Филипп снова зевнул, и Даниель увидел его заостренный язык.

— Я хочу спать, — с извиняющимся видом сказал Филипп. — Уже две ночи я не смыкаю глаз.

Даниель подумал было рассердиться, но он тоже устал, как уставал после каждой новой встречи. Он так долго желал Филиппа, что теперь чувствовал тяжесть в паху. И он заспешил остаться один.

— Очень хорошо, — сказал он, — я тебя оставляю. Пижама лежит в ящике комода.