Когда она заходила в барак – нарядная, свежая, душистая, молодая, – ей казалось, что она снова попала в преисподнюю. Быстро проскакивала в их с матерью комнату и плотно закрывала дверь – дышать этим, нюхать это и слышать было невыносимо.

Мать радовалась ей и тут же принималась плакать. Садилась рядом, любовалась дочкой и все норовила к ней прикоснуться – к такой красивой, ароматной, неземной.

Однажды осмелилась.

– Доченька! А замуж-то не предлагают? Годы же ведь! – робко добавила мать. – Ребеночка бы надо!

Милочка дернулась:

– Когда предложат, доложу, не беспокойся!

Про ребеночка пропустила – что здесь ответить?

Только спустя минуту добавила:

– Ты, мам, мне такой судьбы не желай – замуж, ребеночек. У меня будет все по-другому, поняла? Совсем по-другому! Я не хочу прожить жизнь так, как все. Как ты, например!

– А как? – тихо спросила мать. – По-другому ведь не бывает! Для женской-то доли? Все ведь одинаково, Мил! Ну или почти…

– Нет, мама! – недобро рассмеялась дочь. – Совсем не у всех одинаково, ты мне поверь! Да и потом, с твоим ли опытом мне что-то советовать? Знаешь, что для меня самое страшное? – Милочка замолчала и посмотрела на мать. – Прожить свою жизнь так, как ты прожила свою.

Свершилось! Под Новый год, тридцать первого, Парвиз заявился к ней с утра – торжественно-нарядный, в шикарном темно-синем костюме с искрой, в белоснежной рубашке и в галстуке. В руках, как всегда, роскошный букет белых роз. Сели на кухне, Милочка приготовила кофе. Кофе приносил тоже он – ароматный и маслянистый, с родины, здесь такого нет. Милочка молола его в ручной мельнице черт-те какого года – облезшей, с почерневшей от времени деревянной ручкой. Она называла ее шарманкой. Но электрических кофемолок Парвиз Патруди не признавал. Милочке же все это казалось полной глупостью – какие-то капризы. Какая разница? Но он тут же чувствовал, что кофе, который любил крепким, черного цвета и только без сахара, приготовлен не так, как положено, и уличал ее во лжи.

Мила видела, с какой брезгливостью скользит его взгляд по стенам с выцветшими обоями, по потолку в желтых разводах и пятнах. По старому, «бабкиному» буфету, в котором хранилась посуда. По тусклому линолеуму с разошедшимися швами, по мутному копеечному плафону со следами «стоянки» мух – Маринкиной квартире уже давно был нужен ремонт. Ни разу он не поел у нее. Наверное, есть из щербатой посуды и пить из граненых стаканов ему казалось кощунством.

Наконец кофе был выпит, и Милочка осведомилась, к какому времени ей надо быть готовой. Предстояло еще заглянуть в парикмахерскую – правда, совсем недалеко, в двух кварталах.

– Подбросишь меня? – спросила она, споласкивая кофейную чашку.

– Подожди, – хрипло ответил Парвиз. В голосе его звучало волнение.

Привстав, он достал из кармана пиджака маленькую бархатную коробочку.

– Мила! – На его лице читалось волнение. – Мила! – повторил он (ей всегда слышалось «Милля» – словно в ее коротком имени было два «л»).

Она присела на стул напротив, подперла лицо рукой и кивнула:

– Ну что? Что-то случилось?

– Да нет, все нормально! – И он улыбнулся. – Просто… я не каждый день делаю женщине предложение!