…А еще ветки принято было когда-то украшать настоящими горящими свечами, стремаясь пожара.

…А еще раньше на елку принято было навешать конфет и подарков, чтобы дети в конце праздника могли наброситься на новогоднее дерево, опрокинуть его к чертям и разорить себе на радость.

Вечерело уже, когда Прасковья вышла из дома, бросив младенца на растерзание детям. Так она сказала внутрь квартиры, когда закрывала дверь, но на самом деле была спокойнее, чем если бы оставила Варю с Вариной родной дочерью один на один или даже с Наташей. Хотя они вполне справлялись с ребеночком несколько месяцев, сейчас у Прасковьи доверия к ним почему-то не было, появилась ревность, что ли, пусть они особо Варей и не интересовались, у каждой были свои дела.

Даже Сергей в последнее время показывал больше ответственности, но это было связано с тем, что он обзавелся семьей, боялся, что малейшее нарушение херувимской оптики ударит по карману. Только завелась муть, как он сразу же кинулся названивать Прасковье, а Прасковья, боясь за каждый градус городской температуры, сразу же кинулась развеивать тоску вокруг долгостроя на окраине, даже не маясь, как обычно, сомнениями и страхами. «Что со мной может случиться? Яжемать», – сообщила она Наде, когда уже все закончилось.

Непонятно было почему, но Прасковья и сама чувствовала, что в городе стало веселее. Совместное ли проживание с демоном, надвигавшиеся ли праздники были тому причиной, но чудилось что лампочки в окнах горят ярче, что упаковки товаров в магазине стали более цветными, а продавцы – приветливыми.

Однако наборы елочных игрушек, что продавались в супермаркете рядом с домом, показались ей однообразными, и Прасковья решила доехать до ближайшего ТЦ, откуда гомункул приволок елку: если там уже елки продают, то и игрушки тоже подвезли.

«Знал бы Олег, на что уходят декретные», – почему-то коварно подумала она, когда тащила пакет, набитый елочными игрушками, словно совсем не имевшими веса. Прасковья, маясь совестью, поглядывая в часы на телефоне, провела в отделе праздничных товаров полтора часа.

Когда она вернулась, Надя еще была у них, трепетно смотрела, как гомункул кормит из бутылочки лежавшую на спине, болтающую ногами Варю, – сидела рядом и гладила указательным пальцем по щеке.

– Ну теперь уж, думаю, вы обе проголодались, – сказала Прасковья уверенно и даже настойчиво. – Потому что, пока никто не поест, никто ничего наряжать не будет.

Беззаботно закинув задремавшую Варю в манеж, который тулился возле батареи, Прасковья скормила гостье жареную картошку и суп, чаем напоила. К счастью, не пришлось даже уговаривать. Когда гомункул дружил с каким-нибудь мальчиком, у Прасковьи на этот случай всегда имелась байка, дескать, раньше, прежде чем нанять работника, его сперва кормили: если работник наворачивал за обе щеки, то это был хороший работник, а лентяй и ел плохо. Мальчики до сих пор покупались на эту дикую, неправдоподобную фигню. Для девочек такой истории не было.

Правда, на чае уже Наде позвонили родители, девочка включила громкую связь, и когда маме и папе открылось, что их дочь ест в гостях, они принялись громко ее стыдить: можно подумать, будто Надю дома не кормят, какой ужас, дома ты ничего не ешь, а стоит тебя выпустить… и все тому подобное. Да еще Надя ляпнула, что в гостях жареная картошка вкуснее, поскольку с корочками, «а у мамы какая-то вареная всегда получается». Родители, выяснив, у какой именно Надя подружки, стали хвалить Машу за послушание, помощь маме, вежливость, много чего еще, и это возносило личность малознакомой им девочки Маши чуть ли не на вершины святости, недостижимой никем из когда-либо живших под небесами и на небесах.