– Но так большинство людей живет.

– Никакое не большинство, – возразила девушка, сделавшись серьезной, отчего ее нижняя челюсть как будто утяжелилась. – Люди помнят, как они выглядят, что они увидят в зеркале, как их зовут, что с ними было.

– Ой ли? – улыбнулась Прасковья, на язык ей тут же прыгнули строчки неизвестно когда заученного стихотворения, но зато она помнила, что это Ходасевич: – Я, я, я! Что за дикое слово? Неужели вон тот – это я? Разве мама любила такого, / Желто-серого, полуседого / И всезнающего, как змея?

Прасковья подумала и добавила:

– Одни и те же фильмы пересматривают люди. Вчерашнюю новость забывают напрочь, когда читают громкую сегодняшнюю. Одни и те же истории рассказывают друг другу много лет подряд и слушают одни и те же истории, хотя наизусть знают, семейные байки травят давно, будто не помнят, что уже рассказывали.

– Но их хотя бы помнят дети, внуки, родственники, – продолжила Юля. – А если вы умираете…

– Есть такое, – признала Прасковья. – Но ведь никто не исчезает без следа, даже мы. Да, автографов на том, что мы сделали, не стои́т, но ведь это и не так важно. Песенки какие-то, рисунки, еще что-нибудь. Вообще, если по сторонам посмотреть, все вокруг сделано кем-то, чьего имени ты и не узнаешь никогда, каждый квадратный сантиметр в городе… если подписи на всем ставить, места для самих вещей не останется. Стол вот этот. Кто-то добрался до леса, спилил дерево для него, потом кто-то вез его на лесопилку на машине, собранной целой кучей людей, потому что кто-то металл плавил, кто-то топливо добывал, там дерево превратили в доски, в палки, опять везли – железной дорогой или еще как, стол собрали, опять повезли при помощи машин, а значит людей, кто-то таскался, озаботился тем, чтобы этот стол оказался на складе, потом его сюда везли. И так во всем: от еды до электричества в проводах. Вода плещется из бачка в унитазе, на ней нет автографов людей, которые так или иначе доставили ее на четвертый этаж, а пропади она – сразу станет интересно: почему так? кто в этом виноват? Мы так же, только не настолько нужны, как все остальные люди. Прямо скажем, от уборщицы порой больше пользы, чем от переосмысления, но так тоже бывает.

– Зачем все это было? – спросила Юля, грустная оттого, что жизнь ее, несмотря на то что она вернула гомункула, еще не начала налаживаться. – Все было так хорошо, пока это не началось. Что я такого сделала?

– Может быть, ты и ни при чем. Могла я что-то сделать. А может быть, ты сумела бы стать одной из нас, только гораздо лучше меня, если бы отказалась от человеческой жизни. Случается такая игра, когда я должна добровольно отдать его, а кто-то должен его принять.

– Вы меня накажете? – по-детски спросила Юля. – Из-за меня зимой…

– Ты сама себя наказала отказом. Это все равно что смертный приговор, только отсроченный на полвека или сколько там. Ты бы знала, что в прошлый раз было. Я тогда на зону загремела за подделку документов и еще за что-то. Столько возни было, по сравнению с которой все твои проделки просто пустяки.

Прасковья собралась было поведать о своих приключениях в советской тюрьме, о тех, что еще не забыла, но в телефон Юлии постучалось эсэмэс, а когда она взглянула на экран, то запрокинула голову, и по вискам ее потекли слезы. Кажется, девушка была счастлива, что все закончилось благополучно.