– Нет. За Войномиром пошли бы. Он тоже силён, и характером Перун его не обидел, и Родомысл своими дарами наградил. Но не за Здравенем. Все знают, что Здравеня не всегда добудиться можно.

– Может, и не пойдут, – устало и не твёрдо согласился посадник, скорее себя убеждая, чем разговаривая откровенно. – А так, без этого… Что этакая война нам назавтра даст? Через тройку – пятёрку лет снова всё начнётся, как раньше. Каждый удел под себя, каждый князь под себя, все под себя грести будут, а со стороны нас грабить продолжат.

– Вот князь Войномир бы вовремя воротился… – высказал воевода вслух и свои надежды.

– Здравень того ж боится. Что воротится не вовремя…

Казалось, спутники разговаривали на разных языках. Оба понимали это, и потому некоторое время помолчали.

– Да, – не выдержал, наконец, долгую паузу посадник, и повторил уже высказанную мысль. – Всё оттого, что каждый под себя старается. Только под себя. Или под своих. Здравень – под себя. Ты – под Войномира.

– И я про то же говорю. Вот ты умом тоже, думать надо, понимаешь, что Войномир может стать во главе, а заботишься на деле только о князе Здравене, за которым, как сам знаешь, словене никогда шагу не ступят. Они давно уже просто смеются над ним, а за смешным человеком кто ж пойдёт. И, по честному-то говоря, не только словен это касаемо. Бьярминские варяги только на словах уважение, как положено, окажут, а жить по-своему будут, как раньше жили. По своим привыкам. Не тот, совсем не тот человек князь Здравень, какое он желание ни имей, чтобы за ним пошли. Ты вот сетуешь, а понять того не хочешь.

Ворошила возразил неуверенно:

– За Карлом тоже не все с объятиями бежали. Он копьём и мечом принудил.

– А Здравень и принудить не сможет, поскольку его рука копьё не удержит, и меч он из ножен уже не один десяток лет не вытаскивал. Пока мы, бьярминцы, здесь, он чувствует силу, да и то возвращения Буривоя боится. А мы уедем, Здравень снова заснёт, и просыпаться будет только от испуга. А испуг оттого, что будить его начнут.

Ворошила, в глубине души хорошо понимая правоту бьярминского воеводы, ничего не ответил, только вздохнул, словно застонал от разрушения надежд, которые в воздухе витают, но остаются по-прежнему неосуществимыми.

А дорога тем временем уже вышла за городские ворота, и направилась к берегу Тулебли[173], где в густой роще на прибрежном невысоком холме располагалось старое, как сама Руса, городское капище, окружённое тяжёлым и высоким тыном из столетних дубов. Когда капище строили, ни одного дуба на внешний тын не выбирали, чтобы он был возрастом моложе ста лет – волхвы видели в этом какую-то собственную, сакральную символику, хотя в других капищах такого строгого ограничения не знали, и часто удовлетворялись тем материалом, что был под рукой. Тулебльское капище, по сути дела, представляло собой основательную и трудную для приступа крепостицу, имеющую стены не только выше, но и крепче иных настоящих крепостиц и острогов, и ворота, которые кулаком не вышибешь. Это пробовали уже делать не однажды и свеи, и урмане и даже далёкие даны сюда порой жаловали. Случалось, что и саму Русу сжигали и грабили, но богатое дарами и приношениями капище стояло, непоколебимое в своей славе.