— Спасибо за чудесный день. — Виктория Хэссел подняла бокал. — Кто бы мог подумать, что в Афинах можно так чудесно полазить! И что ты такой выносливый. — Она подмигнула, чтобы я уж точно понял намек.

Виктория написала мне через несколько дней после того, как я вернулся домой с Калимноса, и потом мы не реже раза в неделю писали друг другу письма. Может, оттого, что она была далеко от меня, может, оттого, что у нас не было ни общих друзей, ни знакомых, а может, потому, что мы друг дружку толком не знали, но я с легкостью доверился ей. Нет, об убийстве я не упоминал, мы говорили о любви. Я рассказывал о Моник, у Виктории же романов было больше. Когда она написала, что собирается на Сардинию, где ее ждет новый парень, французский скалолаз, но хочет заехать в Афины, меня эта идея, честно говоря, смутила. В ответ я написал, что мне нравится держаться на расстоянии, нравится говорить с исповедником, который не видит моего лица.

«Могу на голову надеть бумажный пакет, — ответила она в письме, — но больше ничего надевать не стану».

— У твоего брата тоже такая шикарная квартира? — спросила Виктория.

Я убрал со стола и отнес тарелки к раковине.

— Еще шикарнее и просторнее.

— Завидуешь?

— Нет. Я вполне…

— Счастлив?

— Я бы сказал, доволен.

— Вот и я тоже. Так довольна, что даже на Сардинию завтра уезжать неохота.

— Тебя там ждут, и, кстати, говорят, там тоже можно отлично полазить.

— Ты не ревнуешь?

— К скалам или к твоему парню? Строго говоря, это он ко мне должен ревновать.

— Тогда, на Калимносе, у меня никакого парня не было.

— Ты говорила. Я старик, которому улыбнулась удача и который воспользовался твоим расположением.

Взяв бокалы, мы вышли на балкон.

— Ты решил что-нибудь с Моник? — спросила она, любуясь Колонаки.

Голоса сидящих в уличных ресторанчиках людей наполняли воздух однотонной, но радостной музыкой.

Я уже давно рассказал Виктории о письме, которое получил, вернувшись в этот раз с Калимноса. Моник овдовела и перебралась в Париж. Она писала, что часто меня вспоминает и хотела бы, чтобы я навестил ее.

— Да, — ответил я, — я поеду.

— Это же чудесно! — засмеялась Виктория и подняла бокал.

— Вот уж не уверен. — Я отставил свой бокал на столик.

— Почему?

— Потому что, скорее всего, уже поздно. Мы уже не те, кем когда-то были.

— Если ты так настроен, зачем ехать?

— Потому что хочу знать.

— Что знать?

— Куда ведет другая дорога, та, которую мы не выбрали. И возможно ли жить счастливо, когда рядом с тобой все время маячит чужая могильная плита.

— Не понимаю, о чем ты, но разве ты так живешь?

Я задумался.

— Погоди, я сейчас тебе кое-что покажу, — сказал я.

Я принес из спальни медвежонка и фотографию, где мы с Фердинандом.

— Очень мило, — сказала она, — а что это за малыш?

— Это сын… — Я вздохнул поглубже, чтобы не ошибиться. — …сын Джулиана Шмида.

— Ну разумеется! — воскликнула она.

— То есть ты видишь сходство?

— Нет, но я зато шапку вижу.

— Шапку?

Она показала на бело-синюю шапку на мальчугане.

— Цвета клуба. И прямоугольник. Эмблема Гамбургского футбольного клуба. Мы с Джулианом за него болеем.