Я уставился в пол. Иногда кажется, будто жизнь то и дело ставит нас перед сложнейшим выбором. Однако, возможно, это потому, что, делая легкий выбор, мы этого даже не замечаем. Мы ломаем голову над непростыми задачами, стоим в раздумьях на перекрестках, где нет ни единого указателя. В Оксфорде мы как-то обсуждали стихотворение Роберта Фроста «Неизбранная дорога», и я с долей юношеского высокомерия заявил, что автор в нем, естественно, прославляет индивидуализм, дает в заключительных строках нам, молодым, совет выбрать «ту, где путников обходишь за версту», и добавляет, что «все остальное не играет роли»[9]. Но наш шестидесятилетний профессор улыбнулся и сказал, что именно из-за такого наивного, оптимистичного толкования поэзию Роберта Фроста принято сравнивать с творчеством Халиля Джебрана и Пауло Коэльо и как раз поэтому она так полюбилась широкой публике. Что последние строки стихотворения явно неудачны, написаны невнятно и могут восприниматься как неловкая попытка прилепить хоть какой-то вывод, и все же основная мысль тут следующая: тебе придется выбирать. Ты не знаешь ничего о дорогах и о том, которая из них поросла «нетоптаной травою», потому что обе они «выстилали шаг листвой». И ты никогда не узнаешь, куда ведет та, которой ты пренебрег. Потому что, как говорит поэт, избранная тобой дорога приведет к другим дорогам, а к этой развилке ты больше не вернешься. «В этом суть поэзии», — сказал тогда профессор. В меланхолии. Стихотворение это — не о той дороге, что ты выбрал, а о той, от которой отказался.

«Это даже вынесено в заголовок стихотворения, — сказал профессор, — но люди истолковывают все в зависимости от собственных потребностей. Записывая историю войн, победители называют себя единственными справедливыми их участниками, теологи интерпретируют Библию так, чтобы Церковь получила больше власти, а мы, читая стихотворение, убеждаем себя, будто оно учит нас довольствоваться тем, что мы имеем, даже если мы и не оправдали родительских ожиданий. Правдивый ход войны, точный текст Библии, истинный замысел поэта — все это вторично. Или как?»

Франц отложил телефон, но машину заводить не стал, а вместо этого посмотрел на море, туда же, куда смотрел я.

— Я вас все равно не понимаю, — проговорил он, — вы же полицейский.

— Нет, — покачал я головой, — я не полицейский по той простой причине, что я никогда им не был. Я просто работал полицейским. Пойми: в рассказе о тебе я — это ты, Франц. Джулиан предал тебя так же, как Тревор предал меня. А ревность превратила нас в убийц. Пожизненное заключение в Греции означает, что через шестнадцать лет тебя могут освободить досрочно. Я отбыл срок в два раза больший и не желаю тебе того же.

— Вы же не знаете, раскаиваюсь ли я, — сказал Франц. — Может, я вообще не сожалею ни о чем. А вы, если хотели исповедаться, могли к священнику пойти.

— Я не только за этим сюда приехал, — сказал я.

— А зачем?

— Ты выбрал ту дорогу, от которой отказался я. Мне надо было посмотреть.

— В смысле?

— Ты выбрал Хелену, ту самую, из-за которой, хоть она того и не желала, ты убил брата. Мне надо было понять, возможно ли с этим жить. Можно ли жить счастливо с тем, ради кого убил, жить под тяжестью чужой могильной плиты? Я думал, что нельзя.