Зато наше возвращение домой, в Оксфорд, мне запомнилось. Прошла ночь и еще полдня после того, как увезли тело Тревора, после того, как мы с Моник дали показания полицейским и попытались объяснить все растерянной матери Тревора, слушая, как рыдает рядом его отец.

Я сидел за рулем, Моник молчала, мы в тот момент ехали по М1 где-то между Ноттингемом и Лестером. Начался дождь, поэтому резко похолодало, я включил обогреватель и дворники и думал, что свидетельствующие против меня улики вот-вот смоет. И сидя в прогретом салоне машины, Моник вдруг сказала, что пахнет духами. Она повернулась ко мне и посмотрела мне на колени.

— У тебя штаны чем-то белым испачканы.

— Мел, — быстро бросил я, не сводя глаз с шоссе. Словно знал, что она заметит и потребует объяснений.

Остаток дороги мы ехали молча.

— Вы убили своего лучшего друга, — проговорил Франц Шмид. Он не обвинял и не удивлялся, просто делал вывод.

— Теперь ты знаешь обо мне то же, что и я о тебе, — сказал я.

Он поднял глаза. Чуть дохнув, ветер сдул у него со лба челку.

— Значит, мне нечего вас опасаться, так вы считаете? Только по вашему преступлению уже все сроки прошли, наказания можно не бояться.

— Думаешь, Франц, я еще не наказан?

Я прикрыл глаза. Отпустит он веревку или нет — теперь уже не важно, я исповедался. Конечно, отпустить мне грехи Франц не мог, но благодаря рассказанным друг другу историям мы знали, что не одни, что каждый из нас — не единственный великий грешник. Это не принесло нам прощения, но сделало нас людьми. Людьми, которым свойственно ошибаться. Человек всегда ошибается. Но, по крайней мере, я человек. И Франц тоже. Понимает ли он это? Что я приехал, чтобы очеловечить его? И себя тоже? Что я — его спаситель, а он — мой? Я открыл глаза. И посмотрел на его руку.

Когда мы возвращались к машине, стемнело настолько, что Франц шагал первым, а я следом за ним. Внизу ворчали и рычали волны, словно хищник, наблюдающий, как уходит добыча. Я шел за Францем по узенькой крутой тропинке, стараясь наступать туда же, куда и он.

— Вот тут осторожнее, — предупредил Франц, перешагивая через большой камень, о который я, несмотря на это, споткнулся.

Камень с грохотом покатился вниз по склону, но разглядеть его я не мог. По словам моего окулиста, одна из самых предсказуемых тенденций человеческого организма заключается в том, что, как только нам исполняется шестьдесят, наши глаза теряют не менее двадцати пяти процентов световой чувствительности. Пусть мое зрение и ухудшилось, но, возможно, видеть я стал даже лучше. По крайней мере, в своей собственной истории я разобрался.

Мы наконец обогнули мыс, и я увидел свет в окнах домов возле пляжа.

Помогая мне слезть с веревки, Франц отошел к скале и, пропустив веревку через нижний крюк, завязал на ней узел. Дергаясь и извиваясь, я все-таки умудрился спрыгнуть на выступающий в море мыс, и в ту же секунду солнце скрылось.

Когда мы дошли до машины, Франц позвонил Хелене.

— Любимая, с нами все в порядке. Мы просто лазили дольше, чем собирались. — Он помолчал, расплывшись в широкой улыбке. — Передай ему, что папа скоро вернется и почитает ему. И что я вас тоже люблю.