По возвращении в казармы гусар снова выстроили на плацу и полковник Лейвенгауз, командир эскадрона, зачитал перед строем споро выпущенный приказ Шевича. «Шеф благодарит господ эскадронных командиров за заезды равные как в карьер, так и шагом, а равномерно за посадку людей и за весьма равную езду фронтом на обе шеренги, при чем и господа офицеры между собою равнялись…»

День клонился к закату, гусары, воодушевленные обещанной за удачно проведенный парад чаркой водки на брата, торопливо расседлывали коней, обтирали их соломой и ветошкой, нестроевые таскали из колодца воду, несли мешки с овсом. Дежурными по эскадрону оставались прапорщик Абамелек и корнет Лазарев, и Войцех с товарищами засобирались домой, где, по данному загодя распоряжению графа, уже топилась банька. Шемет, жестом попросив друзей подождать, подошел к Онищенке, против обычного завозившемуся с седлом.

— Что ж это ты, гусар, перед Государем нас чуть не осрамил? — строго спросил он. — Не пил, говоришь?

— Виноват, ваше благородие, — прохрипел Онищенко, — а только, ей-богу, не пил я.

Из-под кивера у гусара, несмотря на мороз, стекала тонкая струйка пота, нафабренные усы ярко чернели на раскрасневшемся лице с лихорадочно блестящими глазами.

— Да ты болен, братец, — заметил Войцех, — жар у тебя. Что ж с утра не сказал-то?

— Да с утра, вроде, и не было, — почесал в затылке Онищенко, — что ж утруждать вас, Ваше благородие?

— С коня же свалиться мог, дурень, — Шемет отечески потрепал гусара по плечу, — в конюшню поставишь и к лекарю, бегом.

— Слушаюсь, ваше благородие.

Войцех повернулся, направляясь к Йорику, но в этот момент к ним подошел ротмистр Зубов, недавно переведенный в Лейб-гвардию из Сумского полка за беспримерное служебное рвение.

— Вы уже определили наказание, господин корнет? — поинтересовался он, останавливая Войцеха.

— Нет, господин ротмистр, — покачал головой Шемет, — и не буду. Оплошность мелкая, от командира замечаний не было, так что…

— Я вас понял, господин корнет, — холодно ответил Зубов и, обернувшись к дежурному Лазареву, бросил небрежно, — пятьдесят розог. Немедля, пока эскадрон не разошелся.

— Господин ротмистр, — тихо, чтобы не привлекать внимания нижних чинов к разногласиям офицеров, начал Войцех, — Онищенко болен, у него жар. Я велел ему…

— После того, как его выпорют, господин корнет, он волен идти, куда вздумается. Или выполнять ваш приказ.

— Но, господин ротмистр, — Войцех чуть повысил голос, — он болен. Его вины в случившемся нет, со всяким может приключиться подобная оказия.

— Только не на параде перед государем! — жестко возразил Зубов. — Вы свободны, господин корнет. Дамы вас заждались. За исполнением приказа проследят дежурные обер-офицеры.

— Господин ротмистр, — проникновенным голосом произнес Шемет, — я вас очень прошу, отмените приказ. Провинность малая, наказание больно суровое. Лишить его чарки, коли на то пошло.

— За бóльшую провинность я бы его под рапорт подвел, — свысока бросил Зубов, — под шпицрутены.

Войцех оглянулся. Гусары выстроились в две шеренги, образовав коридор, ведущий к скрещенным меж собой бревнам, перевязанным толстой веревкой, с кожаными петлями для рук наверху. Вахмистры внесли бочонок с мочеными розгами. Онищенко, уже скинувший доломан, стоял на морозе в одной рубахе, с пропитанной потом спины валил пар. Сенин и Давыдов, до того ожидавшие у караульной будки, оставили лошадей у коновязи и продвинулись поближе к месту событий.