Побудку протрубили в три часа пополуночи, эскадроны строились для последнего смотра перед парадом, фонарей натащили столько, что на плацу было почти по-утреннему светло. Корнет Шемет довольно улыбался своим молодцам — гусары не подкачали, каждый шнурок, каждая петличка были подогнаны по уставу, кони лоснились, оружие сверкало. Он уж собрался скомандовать «в седло», в ожидании прибытия шефа полка, генерал-лейтенанта Шевича, но его насторожил странный блеск в темных глазах Онищенки, лихого гусара пятого года службы, всегда отличавшегося примерным поведением и отменной выправкой.
— Ты что же, братец? — тихо спросил Войцех, подзывая к себе гусара. — Загулял ввечеру? Нашел время.
— Никак нет, ваше благородие! — хрипловатым басом отрапортовал Онищенко. — Ни боже ты мой.
— А ну, дыхни!
Войцех едва удержался, чтобы не зажать нос, когда на него пахнуло густым духом лука, нафабренных усов и еще чего-то, не поддающегося определению. Но сивухой от гусара определенно не разило, и корнет велел ему вернуться в строй. Подъехавшие на плац старшие офицеры заняли все его внимание, и Войцех с головой ушел в насущные дела ранжирования взвода.
Поздний холодный рассвет озарил Санкт-Петербург редким зимним солнцем. Свежий яркий снег искрился в розоватых лучах, червонным золотом горело шитье доломанов, ослепительным блеском сияли пуговицы, мягкими красками играл мех офицерских барсов. В ожидании своей очереди полк расположился на Вознесенском проспекте. С Дворцовой площади доносились марши войсковых оркестров, мимо лейб-гусар парадным шагом уже промаршировали Семеновский и Преображенский полки, открывающие парад. Вслед за ними, гулко цокая подковами по расчищенной от снега мостовой, проехали конногвардейцы в белых мундирах и золотых касках с императорскими орлами, кавалергарды в сияющих кирасах и шлемах с высокими полукруглыми гребнями.
— Ну, дети мои, с Богом! — скомандовал Шевич, и Лейб-гусары выступили на марш. Эскадроны шли повзводно, в две шеренги по двенадцать человек, тесно, колено к колену, впереди — штаб-офицеры, за ними, перед строем, поручики, и корнеты на флангах. Алые доломаны и синие чакчиры, шитые золотом, сияющие на солнце кивера с орлами, пятнистые шкуры барсов, уложивших грозные морды на левое плечо офицеров — Лейб-гвардии гусарский полк в полном блеске вступил на площадь под медные голоса боевых труб.
Государь с почетными гостями принимал парад с крытой деревянной галереи, пристроенной к фасаду Зимнего Дворца по такому случаю. Полк лихо развернулся по широкой дуге, звонко прошел перед Императором, держа строй. Войцех, ехавший с внешнего фланга, заезжал плавной рысью, одними коленями понукая Йорика бежать шибче. Сабля, стиснутая в затянутой в перчатку руке, сверкнула на солнце горячим сполохом.
Онищенко на повороте покачнулся в седле, и сердце у корнета забилось в самом горле. Но гусар подобрал чуть было не выскользнувшие поводья, выпрямился, и у Войцеха вырвался вздох облегчения.
Полк занял свое место, выстроившись ровным квадратом. Кони замерли как статуи, всадники вложили сабли в ножны. Знамя тяжело колыхнулось под одиноким порывом ветра. Государь, сошедший с галереи, легко поднялся в седло и, приняв доклад от командовавшего парадом Цесаревича, объехал строй.