У главка разводили пары старенькие желтые «Жигули». Внутри битком набились крепкие ребята из наркотического отдела. За рулем важно восседал третий оператор телегруппы Лева Львов. Катя с трудом примостилась с краю.

— Камеру, камеру не повредите! — тревожился Марголин, юлой вертевшийся на переднем сиденье. — Леш, я же тебе ее в руки дал, в руках и держи. Не клади Бондареву на живот! Я кому сказал! Чуть машина на ухабе подпрыгнет — и ау, прощай техника!

— А остальные где? — спросила Катя.

— Да остальные минут уж двадцать как отчалили, — ответил тот самый опер, в живот которого упирался марголинский «Панасоник». — Лева, голубь, жми на всю железку. Мы должны быть там через полчаса.

«Жигули» ехали быстро, даже слишком, на Катин взгляд. Тряслись, завывали, визжали тормозами на ухабах и поворотах. На крыше мигал прилепленный Львовым синий «маяк».

— Мы что, с такой вот штукой прямо к самому притону подъедем? — недоумевала Катя. — Так они же все сразу разбегутся.

— Это для столичных гаишников, — пояснил Марголин. — Они наши номера знают, да еще мигалка на крыше. Значит, область куда-то по делам мчится важным, служебным — не моги задерживать. А там, Катенька, за эти двадцать минут форы притон уже приступом взят, будь спокойна. Чуть опоздаем, но не беда. Самое интересное начнется, когда «травку» искать будут.

Миновали Кольцевую. Москва кончилась. Дальше, дальше — сосновый лесок по обеим сторонам шоссе, домики, деревеньки. У железнодорожного переезда Львов свернул с автомагистрали на заснеженный проселок. «Жигули», точно желтая жаба, заскакали по ледяным колдобинам.

— Камеру держите! — завопил Марголин, Катя вцепилась в спинку переднего сиденья.

— Вон тот дом, — указал один из оперов на одиноко стоявший у подножия невысокого холма, поросшего жидким леском, двухэтажный кирпичный особняк, огороженный высоким забором. У настежь распахнутых железных ворот — три легковушки и маленький автобус. — Крепость взята. Уже и без нас.

— А кто там живет? — спросила Катя, разглядывая мощные кирпичные стены, железную крышу и сводчатые окна особняка.

— Кто-кто в теремочке живет? Братья ромалы, — усмехнулся опер, — цыганское племя. Египетские короли.

К их машине уже бежал Валентин Петров из отдела по борьбе с наркотиками.

— Быстрей подключайтесь! — крикнул он. — Дусю уже привезли. Сейчас она скажет свое веское слово.

Катя хвостом прицепилась к Марголину, вооружившемуся «Панасоником». Они взошли на каменное крыльцо и открыли дверь цыганского дома. Шум, визг, вой — Катя едва не оглохла. В прихожей — гора обуви: детские башмаки, больше похожие на опорки, женские сапоги и туфли со сбитыми каблуками. И ни одного мужского ботинка!

В огромной комнате, смахивающей на спортивный зал, никакой мебели, только ковры на полу и на стенах. Грязные, затоптанные ковры. В углу на корточках сидели пять жирных старых цыганок и две молодки. Все одеты по турецкой моде: в нелепых кофтах с кружевами и люрексом, цветастых юбках. Над ними, «яко утес на Днипрэ», возвышался омоновец. У окна застыл второй.

Женщины галдели наперебой, то и дело тыкали грязными пальцами в сторону милиционеров и время от времени начинали подвывать. Одна из старух, этак килограмм на полтораста, поднялась с корточек и, выпятив вперед увесистый бюст, подплыла к омоновцу.