Вика, как мы уже отмечали, была далеко не глупа. Не аналитик, конечно, но не хуже белочки звала, где орешек искать. Цепочку она проследила и быстро по звенышкам собрала: Женька проговорился, что ищет что-то — Вальтер ее на Женьку натравил — нашел что-то Женька, а оно пропало — Вальтер в хорошем духе тайком ездил к ней на дачу. Что еще надо? Все ясно. Сейчас она не то что крошки от пирога — весь его отхватит.

Но главное все-таки, что она сведет счеты с Вальтером. За тонкое издевательство, за годы унизительного рабства, за поганых мужиков, под которых он ее подкладывал, делая ее телом свои грязные дела.

Вика ненавидела мужчин. Всяких она повидала, всяких терпела. Были хозяйственники и артисты, юристы и торгаши, писатели и жокеи. Был даже какой-то самбист-каратист, который мог посадить Вику на ладонь и подбрасывать ее, как ребенка, без малейших усилий. Что он, кстати, частенько и проделывал. Вика даже немного увлеклась им по-своему: образец грубой силы и мужества.

И вот как-то ночью шли они темной улицей. И выскочил стремительно из подворотни взъерошенный кот, а за ним угрюмая личность вышла — с перепоя, с поднятым воротником плаща. Одну руку он держал в кармане, а другой схватил Вику за плечо.

— Ты, — сказал он ей непечатно. — Ты останешься. А ты, — это самбисту-каратисту, — уходишь.

Образец силы и мужества послушно ушел в темноту, даже слишком послушно, спортивным шагом, близким к бегу.

А Вика, не потеряв головы, выхватила свободной рукой из сумочки баллончик с лаком для волос и почти весь выпустила его в пьяную небритую морду, приправив угощение такими словами, что несостоявшийся насильник чуть было не покраснел со стыда.

Теперь Вика не только ненавидела мужчин за постоянную похотливость и неряшество, за готовность совершить блуд лишь бы с кем и где, но и презирала их за трусость. Небось и Женька такой.

Ничего, теперь пришла ее пора. Вика шла как стройный корабль и даже не заметила, что из полосы тумана скользнул другой пиратский бриг и, пройдя поперечным курсом, ударил из всех бортовых орудий.

У бровки стоял «уазик» со шторками на окнах кузова. Задняя дверца была открыта, и в ней сидел на корточках пожилой человек с папиросой в зубах.

— Девонька, порадуй огоньком, а?

Вика перебросила сумку, чтобы не мешала, за спину и, протянув к нему обе руки, чиркнула зажигалкой, загораживая ее ладонью от ветра. Тут же старик отпрянул в глубь кузова, сбоку мгновенно кто-то сжал ее запястья, рванул — и Вика влетела в машину. Дверца хлопнула, «уазик» сорвался с места. И никто ничего не заметил.

Очередная редакционная пятиминутка традиционно переваливала за свой второй час, когда дверь приотворилась и младший редактор Любаша, округлив глаза, поманила Женьку. Он извинился и пошел к выходу. Разомлевшие сотрудники с интересом провожали его оживившимися взглядами. Федотыч нахмурился, по остановиться не смог и продолжал бубнить о негибкой тематике и серых материалах. «Будем откровенны», — успел услышать Женька до того, как Любаша закрыла дверь и схватила его за рукав.

— Маме твоей плохо стало! Ей «скорую» вызвали! Сосед по этажу звонил. Говорит, пусть сейчас же домой едет, чтобы успеть.