Вальтер, узнав об этом, только посмеялся: «Завидуют. Не обращай внимания, им так никогда не написать — замшели, поганками обросли. А тут нужно задорное перо, свежий ум».
В общем, Женька, как самодовольно признал его покровитель, успешно приобщался к жизни «света». Все шло прекрасно. И лишь изредка некая малость — легкая тень легкого облачка — смущала Женьку: растущие долги Вальтеру. Карты скоро изменили ему, проигрывал он теперь гораздо больше, чем выигрывал и имел на руках, садясь за зеленый стол. Вальтер легко, радушно, всегда с какой-нибудь веселой приговоркой ссужал ему необходимые суммы. Поэтому беспокойства постоянного у должника не было.
Правда, в последнее время Вальтер стал брать у него расписки — векселя, как он говорил. Но делал это тоже шутливо, дружески, словно продолжал приятную им обоим игру в юного гусара. Обычно он при этом сажал Женьку за стол в своем кабинете, давал авторучку в виде гусиного пера и диктовал ему, напоминая каждый раз, что сумму надо ставить прописью, а в скобках — цифрами. Потом Вальтер брал «вексель» за уголок двумя пальцами, внимательно прочитывал и, помахав листком в воздухе, будто просушивая чернила, бросал его в шкатулку карельской березы, на крышке которой были художественно вырезаны лапти, клюка и котомка, обрамленные вязью «Для горькаго дня» — понимай так: от сумы не зарекайся.
Женька улыбался, брал деньги, благодарил и тут же забывал об этом. Он был уверен, что так или иначе все образуется само собой, что Вальтер всегда будет добр к нему и заботлив. Почему? — вот об этом Женька не думал. А что тут думать, когда и так все прекрасно. Будущее, судя во всему, не только улыбалось ему — оно радостно смеялось навстречу, готовя все новые и новые щедрые дары. Женька даже писать, как ему казалось, стал лучше и, пожалуй, уже накопил такой богатый и разноцветный жизненный материал, что ему ничего не стоит сесть и выдать «роман века» — разом поправить дела и заодно прославиться. А не это — так что-нибудь другое обязательно случится и избавит его от долгов.
Но «светская жизнь» все-таки требовала некоторых жертв. По итогам квартала Женька, один из всей редакции, не получил премии, и никто ему не посочувствовал, восприняли как должное, потому что он сильно запустил свои дела и сотрудникам пришлось подключаться к ним, чтобы вся редакция не осталась без прогрессивки. Женьку это абсолютно не тронуло, подумаешь, мятая тридцатка; он теперь жил совсем другими, более высокими категориями.
По-настоящему же тревожило его совесть только то, что он почти совсем перестал видеться с Маринкой. Но Женька оправдывался перед собой тем, что ему некогда, что Маринка в последнее время стала какой-то вялой и равнодушной к его успехам, что совсем не радуется его звонкам и не ждет встречи. Он звонил ей все реже и реже. Его стал раздражать ее постоянно грустный голос, однозначные, бесцветные ответы, подозрительная занятость делами. В глубине души его это вполне устраивало — все равно для Маринки по оставалось времени, да и получалось, что он ни в чем не виноват, ведь она сама не хочет его видеть. Ну а уж если она его разлюбила, то тем более нет его вины в том, что он, стремясь заполнить тоскливую пустоту в сердце, увлекся другой…