Но, когда она хватается за деревянный борт, Рыб внезапно выныривает из воды, взмывает в воздух, тут же ныряет обратно и возвращается к ней, крутанув сальто два раза подряд.
— Здорово, а? — ликует он. — Здорово, а, Лампёшка? Ты только посмотри, что я ещё могу!
Лодка ему, само собой, не нужна. Лампёшке — да, ей лучше не оставаться в холодной воде, но, когда она забирается внутрь, поднимается ветер и обдувает её до дрожи. Она трясётся в мокрой одежде и негнущимися пальцами отвязывает верёвку. Что ей надо было делать, кого спасать? Ах да, отца. Обогнуть утёс, добраться до маяка… и надеяться, что отец ещё там, а Адмирал пока нет. И что Ник… Она вспоминает машущего Ника и искажённое злостью лицо Адмирала… Происходит столько всего и сразу!
Она вставляет вёсла в уключины и тянет их на себя. Вёсла такие тяжёлые, а руки у девочки такие короткие. Её трясёт от холода.
— Греби, Лампёшка, — приказывает она себе. — Согреешься.
Она начинает грести и немного согревается, но одежду так не высушишь. Вдалеке грохочет гром, ветер дует всё сильнее. Волны толкают лодку в другую сторону.
Рыб то и дело выныривает из воды то впереди, то сзади и кричит что-то — не разобрать. Лодка ползёт вперёд. Умей Ленни плавать, сидел бы он здесь со своими длинными крепкими ручищами — в два счёта добрались бы до маяка…
— Рыб! — кричит Лампёшка против ветра. — Может, поплывёшь вперёд, глянешь на маяк, проверишь, там ли… там ли…
Ветер уносит, развеивает её слова над водой. Парочка долетает до Рыба, он машет в ответ:
— Хорошо, плыву!
— Рыб! — кричит она. — Скажи, что… Скажи…
Но его уже нет.
Перед глазами качается горизонт: выше-ниже-выше. В ушах свистит ветер:
— Какая встреча! — воет он. — Мы ведь знакомы? Помнишь меня? Опять пришла поиграть, дочка смотрителя?
Гвозди
— Мистер Ватерман! Мистер Ватерман!
Август как раз присел на ступеньку отдышаться. Чёртова нога! Он так и не привык, что её нет, до сих пор вздрагивает, глянув вниз, а ведь минуло уже столько лет. Там была его ступня, там должны быть пальцы.
Шериф — этакая свинья! — забрал его трость, его удобную, надёжную трость, пришлось приспособить вместо неё завалявшуюся в доме полусгнившую корягу, которая едва выдерживает его вес.
— Да-да, — звучит у него в голове. — Сам виноват, нечего было поднимать ту трость на собственного ребёнка…
— А-а-а! Прикуси язык, сейчас же! — кричит он собственной голове.
— Мистер Ватерман, вам опять письмо. Думаю, вам обязательно надо…
Он встаёт, коряга гнётся, почти ломается. Вечно здесь всё ломается — это неуёмный морской ветер виноват. Это он жрёт древесину. Брусья, которыми забили вход, тоже: если их толкнуть, дверь вполне можно приоткрыть. Шерифу и прочим сухопутным крысам это и в голову не приходит. При желании он мог бы легко отсюда выбраться. Но зачем? Куда ему податься?
— Вы меня слышите? Спуститесь, пожалуйста!
Из дверного окошка торчит что-то белое. Это ещё что? Август ковыляет через комнату к двери.
— Тут приходили… не ваша дочь, а какой-то человек, и он передал вот это… Вы уж простите, но письмо без конверта, и я краем глаза увидела, о чём речь, и сразу подумала… В общем, лучше уж вы сами прочтите. Что же нам делать?.. То есть вам… Что вы будете делать? Здесь вам оставаться нельзя!