Евпатий немедля загородил его грудью и, запрыгнув на гору мертвых тел, разил направо и налево. Вдруг он замер на мгновение, вглядываясь вдаль. Там, на излучине реки, маленький, словно детская берестяная игрушка, поднимался парус, стремительно тащивший по заснеженному льду крохотные сани. Воевода улыбнулся, просветлев лицом, и крикнул:

– Ратмир! Гляди-ка, все-таки сработала затея Каркуна! Значит, спаслись сироты! Продержались мы!

Старый ратник ответил белозубой улыбкой и, превозмогая боль, выпрямился на обеих ногах.

– Вот и славно, Евпатий Львович, стало быть, нечего больше тут делать, надобно к лесу прорываться, а там…

Его речь оборвала стрела, вонзившаяся в грудь между пластин, а через мгновение другая пробила кольчугу рядом с шеей. Ратмир, словно удивившись, поглядел на черное оперение, попытался вырвать досадную помеху из груди, но вместо этого лишь охнул, споткнулся и медленно сполз наземь.

Красная пелена заволокла Коловрату взор, а кровь оглушительным барабаном застучала в голове. С бешеным криком обрушился он на нападавших, двумя мечами пробивая себе дорогу к погибающему товарищу. Подступив, он встал на одно колено и наклонился, снимая со старого товарища шелом, закрывавший лицо. Ратмир кашлял кровью и все порывался что-то сказать:

– Детишки… Детишки-то все же будут жить, славно… Внучки мои хорошие…

Евпатий, стараясь не дать воли слезам, придерживал его голову:

– Самые лучшие, старик! Самые лучшие.

Ратмир улыбнулся и, поглядев в морозное ясное небо, прошептал еще всего одно слово:

– Воля…

И глаза его остановились. Коловрат бережно закрыл ему глаза и сказал тихо сам себе:

– Ничего, старый друг, скоро свидимся, скоро…

Евпатий разом встал, рыча как дикий зверь, и кинулся к пролому в стене. Нестор и немногие уцелевшие дружинники, ободрившись, направились за ним. Татары, видя могучего витязя, опьяненного диким гневом и яростью, в ужасе бежали прочь, Коловрат же преследовал их и на склоне, кромсая врага, отсекая руки и головы, сталкивал поганых вниз. И словно в ответ на его ярость из леса раздался звериный рев, и на опушку леса тяжелыми прыжками выскочил громадный медведь и обрушился на татар. Одним ударом могучей лапы он сгребал сразу троих, одним прыжком давил десяток. Кочевники пытались совладать с ним, но зверь, казалось, не замечал ни стрел, вонзавшихся в его шкуру, ни копий, которые он ломал, как тростинки. Пехотинцы окружили медведя, выставив пики, но сами дрожали от страха перед мощью зверя, который пришел из лесов, чтобы сражаться за этих проклятых заколдованных урусов.

В стане Батыя царила нехорошая тишина. Мурзы и темники переговаривались шепотом, испуганно косясь на золоченый трон, а больше вовсе молчали, с тревогой глядя на вершину холма, где уже несколько часов, отряд за отрядом, гибли лучшие воины степных туменов. Сам великий хан тоже пребывал в молчании, уже долгое время не сводя глаз с обгорелого стяга, украшающего деревянный острог крепости. Словно издеваясь над Батыем, стяг весело плясал на солнце и вовсе не собирался превращаться в белую тряпку, означающую, что осажденные просят о пощаде.