— Доброе дело. И все же подумай, здесь у тебя дом, дочь…

— Свою дочь я оставляю вам, а главное — мужу, вы берегите их. Все как нельзя лучше устроилось, за дочь я спокоен, а у меня — долг, уж не обессудьте.

Все же их примирили время, Виола и смерть.

Марго разволновалась, отправка тела Селестины как-то уж отрицательно сказалась на ней. И поскольку Чаннаронг поехал в экипаже с отцом, она дала волю эмоциям, ведь Медьери графиня не всегда стеснялась:

— Нет, вы подумайте! Как можно быть столь жестокой к дочери, которую она выносила в себе, родила в муках? А потом заперла в четырех странах, словно преступницу! У нее же все было — дом, муж, дети! Как назвать это сумасшествие?

Иштван, сидевший в экипаже рядом, тоже думал о том же, потому позволил себе высказать свои мысли:

— Как назвать? Одержимостью. Она настраивала Виолу на бесчеловечный проступок, отказываясь видеть, что у дочери нет предрасположенности к такого рода актам. Зато уверовала в другое: вырастив источник своих разочарований в ограниченном пространстве, заодно взрастила в дочери желание вырваться из плена любой ценой, цену она назначила — отец и дед. Селестина надеялась, что девочка, воспитанная в изоляции, не различает, где хорошо, а где плохо, у нее не должно было быть этих категорий. Сама подобраться к обидчикам не могла, а вот дочь… чтобы боль сожгла обоих дотла. Но девочку воспитывали хорошие люди.

— Столько затратить сил, а все ее безумные желания нынче нанизаны на острие ножа, которым Селестину ударили в спину. Господь покарал ее.

Дома Анфиса, принимая ротонду и шляпку, шепнула:

— Николай Андреевич сердиты.

Марго не отреагировала, а поднялась на второй этаж, думая немного отдохнуть, после поиграть с сыном Митей. Двери кабинета мужа вдруг распахнулись, Николай Андреевич, стоя в проеме, потребовал:

— Маргарита, извольте уделить мне минуту.

Она медленно развернулась (не расположена была к беседам с мужем), но раз требует… Марго прошла в кабинет, остановилась на середине, давая понять, что не намерена вести долгие переговоры. Николай Андреевич тщательно закрыл массивные двери, обошел жену и… не рискнул усесться в кресло, стал напротив у стола и начал, с трудом сдерживая себя:

— Маргарита, вы ведете себя слишком вольно! Живете у крестного, будто приживалка! Вы компрометируете себя, меня… О вас идет дурная молва в свете.

— Зато ваша персона затмит меня благочестием! — перебила мужа она, вздернув подбородок. — Вы настолько чисты и безупречны, что позволяете себе порочить меня в моих же глазах?

Намек возымел действие, напыщенную тональность Николай Андреевич упростил:

— Послушай, Марго, давай замнем скандал, а он зреет, ты же знаешь свет. Давай покажем, что слухи оснований не имеют, но для этого надобно не играть в игры, а помириться и забыть…

— А я не забуду, как мой муж выходил из публичного дома. Не хочу забывать. Вы окунулись в грязь, но желаете ею обмазать меня? Говорю вам: нет. И плевать на свет. Желаете развестись?

— Никогда.

— В таком случае я иду к себе. Устала. С вашего позволения…

— Я подожду, когда ты остынешь.